Вчетвером они идут посередине улицы, прислушиваясь к малейшему шороху. Раттлер останавливается возле распростертых на мостовой тел, осматривает повреждения.

— Задушена. Убит ударом в затылок. Сломана шея, — комментирует он негромко. — Выброшена из окна. Здесь снова тупая травма. Смерть их наступила больше двенадцати часов назад, господа. И перерожденных, которые это сделали, здесь нет. Мертвецы им не нужны. Они там, где живые.

Куклы обнаруживаются за следующим поворотом. Двое мужчин-грузчиков и женщина в платье с рваным подолом пытаются тяжелым сундуком выбить дверь в подвал. Раттлер и Джефферсон стреляют, тщательно прицелившись из-за угла дома, женщина и один из мужчин падают, второй пытается убежать, но его догоняет пуля полковника.

— Наверняка их больше, — шепчет адъютант.

— Вряд ли, — возражает Хиггс.

Раттлер подходит к перерожденным. Одному из мужчин пуля разнесла череп, у женщины разворочена грудная клетка. Подстреленная полковником кукла едва заметно вздрагивает, и генерал добивает ее выстрелом в упор. Джефферсон стучит в дверь подвала:

— Есть кто живой?

— Оставьте их, адъютант. Мы не за ними пришли, — говорит Раттлер.

До вокзала они добираются спокойно. Выжившие попрятались, мертвецы лежат, обратив к небу остекленевшие глаза. На перекрестке Раттлеру со товарищи встречается патруль.

— Почему так тихо? — спрашивает полковник. — Где чертовы куклы?

— Сэр, чертовы куклы смещаются в сторону Лайон-стрит, — отвечает сержант лет сорока. — На периферии попадаются одиночки или маленькие группы. Основная масса сосредотачивается…

— Возле особняка Баллантайна, — мрачно завершает за него Раттлер.

— Да, господин главнокомандующий, — кивает сержант.

— Сколько их там уже?

— Около четырех тысяч, сэр. Хорошо вооружены. На приказы разойтись не реагируют, но и не нападают.

— Естественно. Наши основные силы сейчас там?

— Так точно, господин главнокомандующий. Наш полк старается перекрыть противнику подступы к Лайон-стрит, но…

— Ясно, сержант, — подавляет вздох главнокомандующий. — К вечеру ждем прибытия воздушного флота и поддержки с моря. Сержант, мы направляемся к Вест-стейшн, какая ситуация сейчас там?

Сержант медлит с ответом. Качает головой.

— Доложите по форме, — ледяным тоном требует Раттлер.

— Господин главнокомандующий, вокзал Вест-стейшн занят войсками час назад. Наши потери — шестнадцать драгун, четырнадцать учащихся кадетского корпуса Нью-Кройдона, девяносто гражданских. Потери противника — сто сорок семь перерожденных. Сэр, когда мы вошли в здание вокзала, живыми были только куклы. Если можно считать их живыми.

Раттлер медленно поворачивается к полковнику Хиггсу.

— Вы это слышите? — говорить тяжело, воздуха не хватает. — Ваши дети, Хиггс. Вы. Мальчишек. Бросили. На одержимую толпу.

Генерал опирается спиной на стену, расстегивает верхние пуговицы мундира. Полковник багровеет, трясет жирными щеками, пытается выдавить какие-то оправдания.

— Господин главнокомандующий, — подает голос Джефферсон. — Не принимайте близко к сердцу. На войне потери неизбежны.

Генерал молчит. И думает не об убитых кадетах. Мертвым уже все равно.

— Возвращаемся в штаб, — наконец говорит он. Кивает на прощание сержанту и идет в направлении бронемашины.

— И какого черта мы неслись сюда и рисковали? — слышит он обращенное в спину.

«Мы опоздали», — отвечает Раттлер про себя. Он прекрасно понимает, что его поступок был нерациональным, но… Его не оставляет мысль о том, что всего пару часов назад они могли многое изменить. И спасти мальчишек.

Тринадцать лет назад Долорес Раттлер умерла, не сумев разродиться первенцем. И когда генералу позвонил перепуганный зять, было уже поздно. Сэр Уильям приехал через двадцать минут после звонка, среди ночи, полуодетый.

«Мистер Раттлер, мы послали за врачом…»

Лицо и руки Долорес были белыми. Простыни, одеяло, даже подушки — алыми. Акушерка бессильно скулила в углу. Генерал, видевший сотни смертей и прошедший две войны, никак не мог понять, откуда столько крови в его маленькой хрупкой дочери. Тяжелые багровые капли срывались с угла простыни на паркет. Долорес еще дышала, слабо и прерывисто, и пыталась тужиться.

«Не надо, — просил Раттлер. — Родная, не надо. Потерпи, малышка, доктор едет».

Прибывший через полчаса врач констатировал смерть. Генерал словно окаменел. До рассвета он сидел рядом с дочерью, а едва солнце тронуло шпили городских крыш, Уильям Раттлер завернул тело Долорес в сорванную с окна штору и понес на заднее сиденье личного автомобиля.

Тринадцать лет назад он точно знал, кто ему нужен. И сейчас верховный главнокомандующий армией Его Императорского Величества собирается вновь нанести личный визит этому человеку. Только теперь он не станет просить Байрона ни о чем.

Элеонор нездоровится. Она не жалуется, но серый цвет лица и медленные движения говорят сами за себя.

— Сердце? — спрашивает сэр Уильям негромко.

Леди Раттлер отрицательно качает головой, кутается в шаль.

— Что там на улицах, Уилл? Что происходит?

Он жадно пьет воду из алюминиевой кружки, морщится.

— Там плохо. Мы опоздали. Действовать надо было в первые часы. Баллантайн все рассчитал. Удар нанесен внезапно. Ночь, люди в своих постелях…

— Много жертв?

— Тысячи.

— Господи…

— Сейчас в городе тихо и пусто. Кто смог отбиться, спрятались. Хиггс загубил мальчишек из корпуса. Бросил на улицы всех, кто старше четырнадцати. Из сотни живы семнадцать. Как Ло?

Элеонор пожимает плечами.

— Она проснулась. Я пыталась говорить с ней, но наручники мешают. И со мной она не хочет разговаривать.

— Я пойду к ней. Через два часа мне надо быть на Лайон-стрит. Император велел взять Баллантайна живым. Перерожденные стягиваются к дому сенатора. Кажется, он решил ими закрыться, как щитом. — Генерал умолкает, пристально смотрит на жену и спрашивает: — Позвать к тебе полкового врача?

— Не нужно, дорогой. Я уверена: у него множество дел посерьезнее. А я просто устала.

Раттлер понимающе кивает и идет в маленькую каморку, отведенную его семье под спальню. Долорес лежит на боку, съежившись под одеялом.

— Ло, это я.

Она вздрагивает, пытается подняться. Генерал помогает ей сесть, смотрит в лицо. Дочь глядит на него глазами побитой собаки. Раттлера от ее взгляда окатывает стыдом.

— Погоди минуту, малышка. Я тебя освобожу. Только запру дверь, — виновато говорит он.

Повернуть ключ в дверном замке, затем отомкнуть наручники. Долорес расправляет плечи, морщится от секундной боли и бросается отцу на шею.

— Тише, родная, задушишь, — невесело шутит генерал. — Я тебя люблю, малышка. Все будет хорошо. Самое страшное уже позади.

Девушка усаживается напротив него, плачет без слез, жестикулирует быстро и отчаянно: «Папа, я все помню. Мне страшно. Я хотела вас убить, папа! Я не владела собой! Папа, мне так плохо…»

— Ло, не плачь. В том, что случилось, нет твоей вины. Ни капли, милая. Тот, кто сделал это с тобой, за все ответит.

«Мама меня боится…»

Ладонь Уильяма Раттлера гладит спутанные волосы дочери. Девушка хватает отца за руку, порывисто целует пальцы.

«Папа, прости меня! Убей меня, пожалуйста! Я боюсь, что это снова случится», — умоляет она.

— Долорес, ни слова больше, — хмурится генерал. — Не смей себя винить. Послушай внимательно. Без меня — ни шагу за эту дверь. Ни с кем, кроме меня и мамы, не заговаривай.

«Что там происходит?»

— Я потом все тебе объясню, малышка. И запомни: что бы ни случилось — я тебя не брошу. Сейчас я уйду и оставлю тебя с мамой. А когда вернусь, все будет хорошо.

«Куда ты уходишь, папа?»

Генерал видит в ее глазах свое отражение — белый, как лунь, небритый, взлохмаченный. Улыбается, привлекает дочь к себе, прячет в объятьях.