Нам нужно было написать о Сталинграде. Я поручил это дело Капитану.

— Только ты с чувством напиши, — предупредил я. — Всё опиши: и как мы волновались и как свои фамилии на доске написали…

— Будь спокоен! — ответил Капитан.

Эх, жалко, что я прямо там, в Сталинграде, ничего не записал! А разве сейчас передашь, какое у нас было тогда настроение!

Потом пришла Катя. Она посоветовала поместить в стенгазете какое-нибудь стихотворение.

Откуда же его взять? Но вдруг я вспомнил, что Профессор в поезде целыми днями читал стихи. «Наверное, он и сам сочиняет», — решил я и тут же побежал искать Профессора. Я нашел его в беседке за домом. Расхаживая взад и вперед, он повторял:

Я не очень-то разбираюсь в стихах, но сразу догадался, что это Маяковский. Сначала Профессор пробовал отказаться от моего предложения. Но я сказал, что стенгазету невозможно вывесить без стихов, что Андрей приказал ему написать стихи. И тогда он согласился.

Я дал ему час сроку. Но Профессор заявил, что этого мало и что Пушкин писал «Евгения Онегина» больше семи лет. Тогда я дал ему еще полчаса и ушел.

Скоро Профессор принес стихотворение.

Сперва я просто запрыгал от восторга: стихотворение было прямо как в настоящей книжке. Профессор написал о звездах, луне и всяких печальных мыслях. Последняя строчка была такая: «И звезды грустно смотрят на меня…»

— Ты — гений! — сказал я Профессору.

Он ничего не возразил мне.

Но, когда мы показали эти стихи Андрею, произошло что-то совершенно неожиданное. Андрей сморщился, как будто у него заболел зуб:

— Это какой-то похоронный марш, а не стихи! Ночь… Звезды… Мы уж спим давно, когда они светят.

Мне стало жалко Профессора, и я посоветовал:

— Ты вот Маяковского читал: «Ненавижу всяческую мертвечину…» Ну и напиши что-нибудь вроде этого!..

Через час Профессор, запыхавшись, прибежал с новым стихотворением. Оно было посвящено нашему приезду в лагерь и кончалось так:

После каждой строчки стоял восклицательный знак. Это было очень здорово!

— Вот это да! — закричал я. — Теперь ты действительно гений!..

Как редактор, я спросил только, почему в третьей строчке два раза повторяется слово «кипит». Но Профессор сказал, что иначе не получается размер. Ну, ему виднее. Да потом — так даже крепче!

Мы поместили стихи на первом месте. Затем переписали рассказ о нашем путешествии по Сталинграду и сочинили еще две заметки. В одной из них мы написали про пионера Вано Гуридзе, который в первый же день проспал линейку.

В другой заметке мы высмеивали Капитана. Дело в том, что Капитан еще в поезде говорил, будто может три раза переплыть Москву-реку. Но в лагере мы в первый же день заметили, что он очень неохотно идет в воду.

Капитан одной ногой ходил по дну, а другой бил по воде: делал вид, что плавает. И руками он тоже поднимал такие брызги, что рядом стоять было невозможно.

«А ты зайди подальше! Ты поглубже зайди! — кричали ему с берега. — Там уж ноги не хватит — другую подпорочку поискать придется! Может, тебе шест принести? Или ходулю?..»

Обо всем этом мы и написали в стенгазете. Целые полстолбца написали!

На горе Капитана, внизу осталось немного места, и тогда мы решили сделать иллюстрацию к заметке. Мастер изобразил воду, на ней — топор, а внизу подписал: «Как топор на воде». А заметку назвали так: «Капитан сухопутного плавания». Ничего, пусть отучится врать!

Но Капитан не на шутку обиделся. Он сказал, что выходит из редколлегии.

— Ты не имеешь права, ведь тебя ребята выбрали! — возмутился я.

— А ты не имеешь права меня высмеивать! Не помещай заметку, тогда останусь, — ответил Капитан.

Дудки! Пусть уходит, справимся и без него. Надо будет сегодня же обсудить это дело с Андреем.

Мы так увлеклись стенгазетой, что вскоре забыли про ссору с Капитаном.

Все заметки были переписаны. Теперь дело было только за художником, то есть за Мастером. Левка действительно оказался мастером на все руки. Он здорово разукрасил газету. Заголовок газеты был написан на фоне моря и солнечных лучей. Тут же был изображен пионер со знаменем. Мне показалось, что он похож на Андрея. Мастер нарисовал еще три карикатуры и написал заголовки к заметкам. Я сказал, чтобы в самом низу он нарисовал большой почтовый ящик и на нем написал: «Готовьте заметки!»

Но Мастер не согласился:

— Да ну его — ящик! Во всех стенгазетах этот ящик. Надоел! Как только увидят его, так нарочно не будут писать. Давай лучше изобразим дерево, а в нем — дупло; из дупла высовывается белка и приглашает: «Давайте-ка заметки!»

Так мы и сделали.

К вечеру газета была готова. Я торжествовал. А Мастер помалкивал. Он вообще молчалив и не любит восторгов. Наша газета будет самой первой в лагере. Мы решили вывесить ее завтра утром, а сегодня никому не показывать, даже Андрею…

Но где вывесить газету? Мастер не спеша пошел в комнату, принес оттуда инструмент и сказал, что к вечеру он приготовит доску, на которой мы будем вывешивать свои стенгазеты. Уж не знаю, где он раздобыл фанеру, но только к вечеру доска была готова. Это была настоящая витрина. Точно такие же витрины висят в Москве на каждой улице и на бульваре, около нашего дома. Этот Мастер — просто клад для нашего звена.

Доску мы решили повесить около столовой, где утром проходят все ребята. После ужина мы тайком пробрались к столовой и сделали, как задумали. А потом вернулись в комнату. Мастер не спеша вытер инструмент и положил его в ящик, а ящик задвинул под кровать.

Угол, где стоит кровать Мастера, какой-то особенно уютный. На тумбочке аккуратной стопкой лежат книги; тут же — разные фигурки, вырезанные Мастером из дерева. На стене — портрет изобретателя радио Александра Степановича Попова. Этот портрет Мастер привез из Москвы.

Я лег в постель, но долго не мог заснуть. Я думал, что, когда Мастер вырастет, он, как Попов, изобретет что-нибудь великое.

Правда, все самое необходимое, кажется, уже изобретено. Но кое-что, конечно, осталось и для Мастера. Вот, например, ракета для полетов на Луну. Или такой аппарат, который смог бы за какие-нибудь два — три часа вдолбить в голову знания за всю школу. Сколько бы тогда было сэкономлено времени! В общем, Мастеру будет над чем подумать.

А Капитан сразу повернулся к стене и сделал вид, будто спит. Он сегодня и с Андреем поссорился: Капитан утром не застелил свою постель, а просто накрыл одеялом смятую подушку и простыню. Привык, наверное, дома, чтобы за ним убирали. Андрей сказал, что он позорит всю нашу комнату и что мы этого не потерпим. Капитан обиделся. Сам виноват — и сам же обижается!

20 июля.

Сегодня утром все ребята по пути в столовую останавливались возле доски и читали нашу газету. Я стоял за углом дома и наблюдал… Ребята громко смеялись. Ура! Значит, карикатуры похожи! Значит, узнали кое-кого! А потом к доске подошел Андрей. Он осмотрел всю газету и начал оглядываться по сторонам. Я сразу понял, что он ищет меня, не выдержал и вышел из своего укрытия.

Я думал, что Андрей меня похвалит. А он вдруг как набросится на меня:

— Зачем высмеяли Капитана?

— А зачем он врал? Зачем говорил, что плавает, как рыба, три раза Москву-реку переплывает…

— Так вот и научите его плавать. А зубоскалить нечего!

Тут уж я не выдержал и сказал, что это вовсе не зубоскальство, а критика, что Андрей зажимает критику и что это ему, как звеньевому, совсем не к лицу.

Андрей ответил, что сперва надо самокритику разворачивать, то есть самих себя критиковать, а потом уж на других кидаться. А я ответил, что пока не вижу в себе недостатков, достойных внимания печати. Тогда он сказал, чтобы я одолжил у Профессора очки и поглядел на себя повнимательней. А я сказал, что очками и шляпами только в трамвае ругаются. Андрей замолчал: видно, согласился со мной. И тогда уж я набросился на него еще сильней: рассказал про вчерашний поступок Капитана.

Андрей сначала даже не поверил:

— Отказался делать газету? Ну, этого мы так не оставим. А я-то еще защищал его!