Занятый мыслями, возбуждаемыми этими книгами, озабоченный, с одной стороны, тем, чтобы продолжать свое образование, с другой – тем, чтобы хорошенько научиться ремеслу, дававшему ему средства к жизни, Илюша опять не мог тесно сойтись с окружавшими его людьми.

Его нелюдимость казалась странной не одной Анне Кондратьевне: все мальчики и молодые рабочие типографии с первых же дней заметили ее и сначала было порешили, что это «от гордости». Но вскоре они убедились, что гордости у Илюши совсем не было, что он смиренно спрашивал совета у всякого более опытного рабочего, терпеливо выслушивал всякое справедливое замечание, ничем не хвастался и не важничал. Тогда они стали прозывать его «монахом-пустынником» и опять-таки неизменно преследовавшим его прозвищем – «волчонок».

Под веселый час над ним иногда подтрунивали, спрашивали: «из какого леса он бежал» или «скоро ли вернется в свой монастырь», но больше оставляли его в покое. Для взрослых рабочих он был еще «мальчишка», на которого не стоило обращать особенного внимания; подростки его лет рады были после скучной работы пошуметь и поиграть или скорее бежать домой – поесть и отдохнуть.

Итак, Илюша опять был один, хотя среди этих новых товарищей он чувствовал себя несравненно лучше, чем среди прежних, в гимназии. Здесь никто не унижал и не оскорблял его; над ним подсмеивались добродушно, без вражды; от него отдалялись без презрения. Когда ему случалось вмешиваться в разговоры старших рабочих, они слушали его, соглашались или спорили с ним как с равным себе, совершенно дружелюбно. Если бы он хотел и, главное, умел веселиться, как его сверстники, – они с удовольствием приняли бы его в свои игры.

– Ишь, Монах-то наш как развозился! – лукаво заметил бы кто-нибудь, и всем было бы приятно, что на место «монаха», «волчонка» является новый веселый товарищ.

Если бы Илюша познакомился с этими людьми несколько лет тому назад, он наверняка был бы менее нелюдим и охотно сошелся бы с ними. Но теперь между ним и ими было слишком мало общего: он все детство провел или один, или с книгами, и теперь книги неудержимо привлекали его, а впереди он поставил себе цель, для достижения которой нужно было преодолеть много трудностей. Жить самостоятельно, не прибегая ни к чьей помощи, и в то же время продолжать свое образование одному, без помощи учителей, – задача нелегкая для пятнадцатилетнего мальчика. Неудивительно, что мальчик этот казался не по летам серьезным и озабоченным, что ему было не до шумных игр и не до веселых разговоров.

После описанного нами прошло двенадцать лет. Петр Степанович вместо одного года прожил за границей целых три, найдя, что там заниматься еще удобнее, чем в Петербурге. Здоровье его совершенно поправилось, и по возвращении в Россию он получил место профессора в одном из южных городов. Там он женился, и молодая веселая жена не давала ему чересчур тратить здоровье над книгами, а четверо резвых детей, родившихся у них, умели всегда вытащить его из кабинета и заставить на несколько минут забыть всякие серьезные занятия.

О судьбе Илюши Петр Степанович ничего не знал: мальчик написал ему за границу, в первый год, два коротеньких письма, в которых извещал, что здоров, работает в типографии и доволен своей судьбой; после же этого ничего не давал о себе знать. Петр Степанович несколько раз просил брата, оставшегося в Петербурге, разузнать, что сталось с мальчиком, но Сергей Степанович, по своей обычной лености, и не думал наводить никаких справок, а прямо отвечал брату, что нигде не мог разыскать мальчика, – что он, вероятно, куда-нибудь уехал.

В один зимний вечер в квартире Петра Степановича собралось довольно многочисленное общество. Все лица были озабоченны и как будто расстроены. Видно было, что не для веселья сошлись они или что даже, сойдясь вместе, не могли избавиться от печальных, тревожных мыслей.

– Слышали, холера уже в Мокром! – зловещим тоном сообщал один из гостей, длинный, худощавый господин с желтым, болезненным лицом.

– А в Болотне, говорят, умерло тридцать человек, – прибавлял другой.

– Что вы – тридцать?! Семьдесят! – подхватывал третий.

– Из Осиновки уехал доктор: сам, говорят, заразился. Неизвестно, останется ли жив, – рассказывал четвертый.

– Муж говорил, – тревожным голосом сообщала одна молоденькая дама, – что вчера привезли в городскую больницу человека с явными признаками холеры.

– Да, конечно, уж нас не минет! – раздалось несколько голосов. – Помилуйте, Мокрое всего в шести верстах от города! Если там болезнь появилась, то и у нас начнет косить!

– И какое ужасное положение! – рассуждал худощавый господин, сообщивший о появлении эпидемии в селе Мокром. – У нас и докторов-то почти нет, один разве Шрейбер. Василий Петрович стар – где ему лечить! Присухин сильно пьет, а Ласточкин сам больше всех трусит, собирается улизнуть.

– Говорят, приехал из Петербурга какой-то новый молодой доктор? – спросила хозяйка, хорошенькое личико которой побледнело от страха при тревожных рассказах гостей.

– Да, приехал, – подтвердила молоденькая дама. – Только он вчера же уехал в Болотню. Муж его видел.

– Вот, очень нужно! Лучше бы остался здесь. В городе он нужнее, чем в деревне, – заявило несколько голосов.

– И муж то же говорил ему, – подхватила молодая дама, но он какой-то ужасно странный, говорит: «Мне кажется наоборот, здесь вы легко обойдетесь без меня. У вас есть свои доктора, а если мало, так вы можете еще пригласить себе из Петербурга или из Москвы, – у вас есть чем заплатить, а в деревне нечем». – Ужасно дикий!

– Что же, он, пожалуй, и прав; только нам от того не легче, – вздохнул Петр Степанович.

Тревожное настроение, мешавшее веселью гостей Петра Степановича, господствовало во всем городе. Еще с осени ходили слухи о появлении в губернии страшной холеры. Болезнь эта распространялась все сильнее и все ближе подходила к городу. Надежда, что зимние морозы убьют ее, не оправдалась. Зима, как назло, стояла теплая, сырая и, по мнению врачей, только больше способствовала развитию эпидемии.

Многие из богатых жителей города поспешили уехать, чтобы не подвергать свою жизнь опасности. Другие принимали всевозможные предохранительные меры: лишали себя пищи и питья, избегали посещать людные места, чтобы не заразиться, заранее пили лекарства. Нельзя было четверти часа поговорить со знакомым, чтобы не услышать какого-нибудь страшного рассказа о болезни. Кто называл целую деревню, в которой вымерли все, от мала до велика; кто рассказывал о человеке, который лег спать совершенно здоровым, а к утру был уже мертв; кто толковал о страшной заразности болезни, передававшейся через простое прикосновение к одежде больного. Большинство рассказов были сильно преувеличены и далеки от истины, тем не менее все им верили, все передавали их друг другу, не скупясь на украшения собственного вымысла, и все страшно волновались.

Если таково было настроение в городе, где до сих пор еще не было больных холерой, то можно себе представить, каково чувствовали себя жители деревень, в которых болезнь свирепствовала и каждый день уносила новые жертвы!

В деревне Болотне – большом, хотя и небогатом селе верстах[12] в двадцати от города – умерло в течение двух недель не тридцать, и не семьдесят человек, как говорили у Петра Степановича, а всего двадцать, да человек тридцать лежало больных; тем не менее уныние было всеобщее, холеру называли «черной немочью», считали, что это наказание Божие за грехи, что избавиться от нее невозможно, что всякие предосторожности напрасны, так как болезнь сидит в воде, летает в воздухе. За больными почти не ухаживали, их сразу считали обреченными на смерть и, вместо того чтобы облегчать их страдания, над ними плакали и причитали, как над покойниками. Приезд молодого доктора из Петербурга ни в ком не возбудил надежд, никого не обрадовал. Напротив – он был встречен с недоверием и недоброжелательством.