«Люблю тебя, Петра творенье, может, больше и не свидимся!

Прощай, родной город, прощай, папá, прощай, Лала!»

Она процитировала одного из героев Ибсена: «Все или ничего!» — эти слова всегда были и будут ее девизом.

Вот они и приехали: впереди маячила унылая кирпичная коробка «Крестов». На какое-то мгновение высокие стены нависли над маленькими санями, ворота открылись и с лязгом закрылись за ними.

Не дом, а настоящая могила.

«Делоне-Бельвиль», за рулем которого сидел Пантелеймон, пронесся по Суворовскому, затем по Невскому и затормозил на Большой Морской у фамильного особняка коричневато-желтого цвета с готическим фасадом из финского гранита. Лала, вся в слезах, открыла парадную дверь и едва не споткнулась о трех служанок, которые стоя на четвереньках полировали каменный пол.

— Эй, а разуваться?! — воскликнула горничная Люда.

Лала оставляла грязные лужицы от растаявшего снега на сверкающем полу, но ей было не до подобных мелочей.

— Барон дома? — спросила Лала. Одна из горничных кивнула с недовольным видом. — А баронесса?

Девушка взглядом показала на лестницу, которая вела на второй этаж, — Лала, стараясь не поскользнуться на мокром полу, побежала прямо к приоткрытой двери в кабинет.

Изнутри доносился какой-то звук, похожий на грохот локомотива.

Дельфина — старая угрюмая повариха-француженка — принесла на утверждение меню. Обычно такими вещами ведает жена, но в этой беспокойной семье было заведено иначе. У Дельфины, женщины с лицом землистого цвета, худой как жердь, одетой в коричневую форму, на кончике длинного носа постоянно висела капелька, которая опасно подрагивала над готовящимися блюдами. Лала вспомнила, как это веселило Сашеньку. «А что будет, если эта капля упадет в борщ?» — удивлялась она, хитро сверкнув глазами.

— Они вам не помогут, господин барон, — убеждала повариха.

— Если желаете, я с ними побеседую и все выясню.

— Спасибо, Дельфина, — ответил барон Цейтлин. — Миссис Льюис, входите!

Повариха выпрямилась, как березка, и, не удостоив гувернантку взглядом, вышла.

Даже сквозь слезы Лала почувствовала запах кожи и сигарет в кабинете барона. В темной, отделанной орехом комнате, освещенной электрическими лампами под зелеными абажурами, царил полный беспорядок.

Казалось, что все стены утопают в листьях пальм.

Портреты, свисавшие на цепях с потолка, укоризненно взирали на лепные бюсты; маленькие статуэтки мужчин и женщин в платьях и цилиндрах, подписанные черно-белые фотографии государяимператора и великих князей; веера из слоновой кости, верблюды и слоны, овальные камеи лежали вперемешку на зеленом карточном столе.

Барон Самуил Цейтлин восседал в странном приспособлении, которое ритмично покачивалось, как идущая рысью лошадь, когда барон манипулировал полированными стальными ручками: его руки лежали на деревянных поручнях, щеки раскраснелись, в зубах была зажата сигара.

Это кресло-качалку специально разработали для улучшения пищеварения барона.

— Миссис Льюис, что произошло? В чем дело?

Стараясь не разреветься, Лала рассказала барону все. Он так и подпрыгнул в своем кресле. Лала заметила, что его руки немного дрожат, когда он вновь прикуривал сигару, не вынимая ее изо рта. Он расспросил ее еще раз, со всеми подробностями.

Только сам Цейтлин решал, когда их беседа будет носить дружеский характер, а когда — сугубо официальный. Уже не впервые Лала пожалела детей знатных господ, которые не умеют любить так, как большинство простых смертных.

Потом, собравшись с духом, гувернантка посмотрела на своего хозяина, и под пристальным взглядом этого худощавого красивого мужчины с усами и бородкой аля Эдуард VII она поняла: если кто и сможет вернуть Сашеньку домой, так это барон.

— Миссис Льюис, прошу вас, перестаньте плакать, — протягивая ей шелковый носовой платок, сказал барон Цейтлин, владелец Бакинско-Санкт-Петербургского Англо-Российского нефтяного банка.

Сохранять хладнокровие в критических обстоятельствах было для него не только жизненным принципом, не только отличительной чертой воспитанного человека, но искусством, почти религией.

— Слезами горю не поможешь. Присядьте. Успокойтесь.

Цейтлин увидел, что Лала глубоко вздохнула, коснулась волос, расправила платье, села, сцепив руки и явно пытаясь прийти в себя.

— Вы кому-нибудь еще об этом говорили?

— Нет, — ответила Лала, чье лицо сердечком с хрустальными слезами на глазах показалось Цейтлину необычайно привлекательным. Только ее высокий голос немного портил общее впечатление. — Но Пантелеймон знает.

Цейтлин обошел стол, сел и дернул бархатный шнур звонка.

Явилась горничная, расторопная крестьянская девушка с характерным для выходцев из Малороссии курносым носиком.

— Люда, вели Пантелеймону помыть автомобиль, — приказал Цейтлин.

— Слушаюсь, барин, — ответила она с легким поклоном и удалилась: простой деревенский люд по-прежнему кланяется своим хозяевам, подумалось Цейтлину, а городская челядь только знай себе посмеивается.

Как только за Людой закрылась дверь, Цейтлин устроился в своем кресле с высокой спинкой, вынул зеленый кожаный портсигар с золотой монограммой и рассеянно достал сигару.

Поглаживая завернутые в трубочку листья, он отрезал бечевку и поднес сигару к носу, провел по усам, коснулся губ. Потом, сверкнув своими запонками, он взял серебряную машинку для обрезания сигар и отсек кончик. Медленными и чувственными движениями он подбросил сигару между указательным и большим пальцами, повертел ее, как палочку дирижера военного оркестра. Потом вставил в рот, поднес инкрустированную камнями серебряную зажигалку в форме ружья (подарок военного министра, по заказу которого он производил деревянные рукояти для ружей русских пехотинцев). Запахло керосином.

— Calme-toi [3], миссис Льюис, — обратился он к Лале. — Нет ничего невозможного. Несколько телефонных звонков, и Сашенька будет дома.

Но под этой маской самоуверенности сердце Цейтлина трепетало: его единственное дитя, его Сашенька сейчас в тюрьме. При одной мысли о том, что к ней прикасаются жандармы или хуже того — преступницы, возможно, даже убийцы, у него закололо в груди от стыда, какой-то растерянности и чувства собственной вины, но последнее он вскоре выбросил из головы. Этот арест — либо какая-то ошибка, либо результат интриг конкурентов, но терпение, связи в высоких сферах и щедрые взятки все поправят. Он улаживал и не такие дела, как освобождение невинной девушки: провинциальный еврей, он поднялся до своего нынешнего статуса в Петрограде, получил высокий чин, заработал огромное состояние, даже Сашеньку устроил в Смольный — все это свидетельство холодного расчета всех «за» и «против», легкой руки и природного чутья на выигрыш.

— Миссис Льюис, что вам известно об этом аресте? — спросил он, немного смутившись. Такой сильный, он был очень раним, когда речь шла о семье. — Если вам известно хоть что-нибудь, что может помочь Сашеньке… Быть может, вам лучше расспросить ее дядю? — Сквозь сизый сигарный дым Лала взглядом встретилась с недоумевающими глазами барона.

— Менделя? Он же в ссылке!

— Быть может.

Он уловил насмешку в этом голосе, который обычно звучал так, будто она пела колыбельную его дочери, а ирония во взгляде гувернантки натолкнула его на мысль, что он вовсе не знает свою дочь.

— Но перед своим последним арестом, — продолжала Лала, — он сам мне признался, что в этом доме ему уже небезопасно оставаться.

—  Уженебезопасно… — пробормотал себе под нос Цейтлин. Она намекала на то, что за их домом наблюдает охранка. — Значит, Мендель бежал из Сибири? И Сашенька с ним виделась? Ах, Мендель, негодяй! Почему мне никто ничего не сказал?

Менделя, его шурина, недавно арестовали за революционную деятельность и сослали на пять лет в административном порядке. А вот теперь он бежал и как-то связался с Сашенькой.