Однако последние работы Хайдеггера ведутся именно в этом направлении.

В любом случае, реакция западных философов на архаичный восточный образ мышления принадлежит будущему, и мы не имеем права предугадывать ее. Однако немаловажен тот факт, что недавние толкования привели к тому, что историки религий придают значимость дерзким «примитивным» и восточным концепциям структуры человеческого существования, переходу к миру нереальному и необходимости познания «смерти» перед получением доступа в мир Духа. Они признают их как довольно близкие приближения к идеям, возникающим сейчас в самом сердце проблематики западной философии. И, когда в архаических восточных религиозных идеологиях заново раскрываются концепции, сравнимые с аналогичными «классической» западной философии, сравнение не теряет своего значения, так как эти концепции произошли от других предположений. Например, когда индийское учение, а также некоторые «примитивные» мифологии утверждают, что решающее действие, определившее настоящее положение человека, произошло не в темпоральном прошлом, а потому «сущее предшествует действительному состоянию человека» (см. главу II), детальное изучение того, каким образом и по какой причине они пришли к такому заключению, должно вызвать наивысший интерес у западного философа или теолога.

Прежде всего современного человека Запада заинтересуют идеи смерти и возрождения. Но не для того, чтобы позаимствовать их, а для того, чтобы обдумать и попытаться расшифровать их. Эти концепции выражают человеческие состояния, которые западный мир давно оставил позади и которые как таковые не приемлемы для современного европейца. С другой стороны, их неистощимая суть и ее герменевтическое толкование могут значительно стимулировать философское мышление. Например, мы не можем преуменьшить значение того факта, что архаические и восточные культуры преуспели в придании положительных ценностей обеспокоенности, смерти, самоунижению и хаосу (обратите внимание на главы VII, VIII, IX). В период кризиса, через который мы сейчас проходим, знание того, каким образом и исходя из каких предпосылок такие различные культуры, как «примитивные» и индийские верования, пришли к приписыванию достоинств ситуациям, которые для современного человека являются лишь ужасающими, абсурдными и демоническими, может стать не только полезным, но и необходимым.

Если открытие бессознательного заставило человека Запада предстать перед своей собственной индивидуальной, тайной и зачаточной «историей», то встреча с неевропейскими культурами заставит его глубоко проникнуть в историю человеческого духа и, возможно, убедит признать эту историю неотъемлемой частью своего существования. Как видится автору этой книги, история религий однажды станет нашим путеводителем в этих дальних путешествиях и будет служить в качестве толкователя в наших встречах с самым «чуждым» из «иного».

Октябрь 1959.

Чикагский университет

Предисловие к первому изданию

Главы этой книги не претендуют на систематическое исследование взаимосвязей между определенными составными частями религиозного космоса, такими как мифы и таинства, и миром сновидений. Эта проблема может пленить психолога или даже философа, но имеет меньшую значимость для историка религий, а именно в этом качестве я подготовил нижеследующие выкладки для прочтения. Не в том дело, что историку религий нечего почерпнуть из всех последних открытий аналитической психологии. Он просто не обязан отказываться от точки зрения, соответствующей его собственной задаче понимания различных религиозных мировоззрений, открываемых его документами.

Поступая таким образом, он просто взял бы на себя работу психолога, и можно с уверенностью сказать, что ничего бы этим не добился. Ранее ему уже приходилось сталкиваться с неудачей, когда, полагая, что это может пойти на пользу его собственному разделу знаний, он брался за анализ как социолог или этнолог лишь для того, чтобы закончить дело скверным социологическим или этнологическим исследованием. Несомненно, что все разделы знаний о человеческом разуме и все научные дисциплины в равной степени ценны, как и их открытия, но это единство не означает путаницы. Важно объединить результаты разнообразных приложений ума, не смешивая их. В истории религий, как и во всем остальном, самым надежным остается метод изучения явления в рамках его собственной сущности, с последующим правом объединения результатов этого процесса в более широкую перспективу.

Здесь едва ли найдется хотя бы один раздел, составленный без упоминания или краткого сравнения деятельности бессознательного и характерных черт религий. Но больше всего это касается пятой главы, которая предназначена для разъяснения связи между динамикой бессознательного — того, как оно проявляется в сновидениях и воображении — и структурами религиозного космоса. Их взаимная конфронтация может быть представлена в отношении любой из тем, обсуждаемых в этой книге. Поэтому не существует ни одного мифического мотива или сценария посвящения, которые в той или иной форме не присутствовали бы одновременно в сновидениях и деятельности воображения. Вмире сновидений мы снова и снова находим символы, образы, фигуры и события, которые относятся к мифологии. С этим открытием, сделанным благодаря гению Фрейда, психологи-аналитики работали в течение полувека. Величайшим искушением, в которое впали почти все психологи, явилась попытка получения Образов и Событий мифологии из содержимого и деятельности бессознательного. С определенной точки зрения, психологи были правы. Действительно, можно выделить функцию Образов и итоги Событий на параллельных уровнях бессознательной активности и религии с мифологией. Но мы не должны путать выделение с упрощением. Именно когда психолог «объясняет» какой-нибудьмифологический Образ или Событие, сводя его к деятельности бессознательного, историк религии — а, возможно, не только он — не решается следовать за ним. По сути дела такое объяснение сведением одного к другому может быть аналогично трактовке «мадам Бовари» как всего лишь истории супружеской измены. Но «Мадам Бовари» отличает и уникальная, в своем роде, глобальность поставленной проблемы. «Мадам Бовари» могла быть написана лишь в западном буржуазном обществе девятнадцатого столетия, когда супружеская неверность сама по себе представляла собой совершенно иную проблему, относящуюся к социологии в литературе, а не к эстетике романа.

Миф определяет себя своей собственной формой существования. Он может быть воспринят как миф лишь настолько, насколько в нем отражается описание чего-то ясно очерченного, и описание это в одно и то же время «созидательное» и «иллюстративное», так как является основанием структуры реальности, а также формой человеческого поведения. Миф всегда повествует о чем-то как о действительно происходившем, о событии, которое произошло в полном смысле этого слова — независимо оттого, будь то сотворение мира или самого незначительного вида животного, растения или закона. Сам факт сообщения о том, что произошло, открывает и то, как это произошло (и это «как» в равной степени является и «почему»), так как действие осуществления в одно и то же время является и возникновением реальности и раскрытием ее фундаментальных структур. Когда космогонический миф рассказывает нам о сотворении мира, он раскрывает нам и единство реальности, каковой является космос и его онтологические законы; он показывает нам, в каком значении существует мир. Космогония является также и онтофанией[1]безоговорочным проявлением Бытия. И так как все мифы имеют нечто общее с космогоническим типом мифа — так как любое повествование о том, что произошло в священную эпоху Начала,in illo tempore[2],есть лишь еще один вариант прототипа истории: как появился мир — отсюда вся мифология есть онтофания. Мифы раскрывают структуру реальности и показывают множественные модальности бытия в мире. Вот почему они являются иллюстративными моделями человеческого поведения; они передают «истинные» предания, имеют дело с «реальностью». Но онтофания всегда подразумевает теофанию или иерофанию[3].