— Чего мне бояться? — возразил Василий. — Смерть не раз заглядывала в мои глаза, и то не дрогнул, а перед пожарником (так втихомолку называли Остермана) — подавно.

— Это тебе все равно, а мне урон.

— Какой?

Анисим хлебнул из чашки глоток чаю, — он был в гостях у Василия, — распрямил согнутую спину и медленно произнес:

— Я твою жизнь теперь, можно сказать, вижу сквозь стекло. Черный ты человек для питерской и московской полиции, с Бутыркой дружил без малого три года, вернулся с фронта покалеченный, науку любишь, с Нагорным теоремы решаете. А место-то свое в жизни найти не можешь.

— Могу, — возразил Василий, — у Клавдии Капитоновны я временный жилец. Через месяц-другой найду себе комнатенку и перееду. Слесарно-механическое дело люблю, жаль только, что изготовляем не тот товар.

— Не маленький, а говоришь пустое. Разве с Нагорным только теоремы решаете? Пора тебе, Василий, с партией сдружиться.

— Давно хочу, да не с кем посоветоваться. А сам то ты в какой партии?

Кривочуб не спеша отпил из блюдца остывший чай и в свою очередь спросил:

— Видел казанский герб на нашей заводской вывеске?

— Не присматривался.

— Присмотрись! На нем белое поле, а на том поле черный змей с красными крыльями под золотой короной.

— Ну и шут с ним. — махнул рукой Василий.

— Неспроста спросил. Ведь я сам казанский, сорок лет прожил в городе. Вот какую сказку мне в детстве мать рассказала. В древности одна бедная женщина пошла к Казанке по воду. Черпает это она и бранит сарайского Казан-хана, того самого, что город основал, — дескать, о воде не подумал. Рассказали об этом татарскому хану Али-Бею. Тот приказал позвать женщину во дворец.

«Ты чем недовольна?» — спросил хан. «Тебе слуги приносят воду, — ответила она, — и ты не знаешь, как трудно беременным женщинам подниматься в гору с водой. Вот у устья Казанки, где стоят пчельники моего отца, хорошие места. Я помню их с детства». — «Но там водятся змеи», — сказал хан. «Колдуны твои могли бы их уничтожить».

Хан прислушался к совету женщины, — продолжал рассказывать Анисим, — и приказал своему сыну с двумя вельможами и ста воинами отправиться к устью Казанки. Перед уходом он дал вельможам запечатанное своей печатью письмо и наказал: «Если найдете такое хорошее место, как говорила женщина, вскройте письмо и прочтите мое повеление». Так они и сделали. В письме хан повелел бросить жребий и того, кто вытянет его, зарыть живым в землю. Жребий пал на ханского сына, но вельможи скрыли от него и закопали живьем собаку. После этого хан послал своих колдунов извести змей. С осени стали свозить доски, бревна и смолу, зажгли большой костер. Все змеи погибли, только одному удалось спастись. То был крылатый двуглавый дракон. Улетел он на близлежащую гору. Ее за это и по сей день зовут Зилантовой, а по-татарски Джилан-тау — змеиная гора. В память этого события хан повелел сделать изображение дракона гербом Казани.

Василий с интересом выслушал сказку, догадавшись, зачем Анисим ее рассказал.

— Хороша байка, ничего не скажешь, а все же сознайся, в какой ты партии?

— У меньшевиков.

Василий так посмотрел на Анисима, словно никогда его раньше не видел, и резко сказал:

— Пей чай, хороший человек, работать вместе будем, а в твою партию не пойду.

— Вот как! Не по душе тебе меньшевики?

— Разговор окончен, — твердо и решительно оборвал его Василий.

— А я думаю продолжать, — без смущения возразил Анисим. — Какой ершистый! Никакой я не меньшевик и сроду с ними не якшался. А тебя хотел испытать. Мы с Нагорным большевики. Ты про них знаешь?

— Знаю, — ответил Василий. — Подумаю.

Василий ответил искренне. Он считал, что если вступит в партию, то отдаст ей целиком всю жизнь и никто с новой дороги его не собьет. Но надо решить этот вопрос самостоятельно, без сказок Кривочуба или намеков Нагорного.

Напившись чаю, Василий поблагодарил и стал собираться. Пожимая ему руку, Кривочуб спросил:

— А двуглавого русского орла видел?

— Ну, видел.

— Так верь мне, что все эти гербы большевики когда-нибудь сломают и создадут свой. И будут на гербе не змеи и не орлы, а рабочий и пахарь, а возле них детишки. Можешь не сомневаться.

Клавдия с каждым днем все более убеждалась, что Василий даже не помышляет сблизиться с ней. Он по-прежнему был немногословен, в свободные часы старался делать что-либо в доме: то дверь приладит, то стул починит, то книгу или газету читает. Первую получку принес и положил на стол.

— Я твою заботу на деньги не меряю, — заволновался он, — но в долгу быть не хочу.

Клавдия отодвинула от себя деньги — уголки рта слегка опустились — и с трудом ответила:

— Ты думал: дашь грош, так будешь хорош. Не деньги мне нужны, а ласка.

Василий, не зная, с чего начать, нервно зашагал но комнате.

— Стара для тебя, — укоризненно добавила она и страдальчески нахмурила брови, — я, что ли, не понимаю? Ты сейчас не тот, кем был осенью, когда привезли в лазарет. Не думала, что вы́хожу. Теперь за тебя всякая молодуха пойдет. Тошно мне одной жить, не с кем покалякать, умру — некому поплакать.

Василий перестал шагать, сел за стол против Клавдии.

— Выслушай меня, Клашенька, а потом суди.

— Гляди, — предупредила Клавдия, — порешит суд, так будешь худ.

— Я про себя уже рассказывал, да не до конца. Не нужен я тебе, не пара мы. Моя дорога другая. Ты с Нагорным не дружишь, а я такой же, как он. Каждую ночь сюда может нагрянуть полиция, меня арестуют. Не миновать тебе неприятностей. Зачем тебя в грех вводить?

Клавдия менялась на глазах у Василия. Еще несколько минут назад она с тоской говорила о своей одинокой женской судьбе, а сейчас, переборов боль, взяла себя в руки и дерзко показала:

— Вот бог, а вот порог!

Василий молча встал, надел шинель, перебросил через плечо сумку и, не простившись, поспешил на улицу. Он шел, убыстряя шаг, не оглядывался. По-человечески ему было жаль Клавдию, но считал, что поступил честно, сказав ей всю правду. Миновав кремль со Спасской башней, выстроенной еще при Иване Грозном, он неожиданно остановился, подумал и возвратился той же дорогой.

Василий шел к Нагорному.

Летом шестнадцатого года Василий сказал Нагорному:

— Теперь, Антон Иванович, можно и в партию вступить.

— Похвально! Поговорю с Анисимом, с другими дружками, поедем в воскресенье вроде как на рыбалку, а там и порешим — принимать тебя или нет. Думаю, что ты заслужил.

— Крепкий мужик, — сказал про него Анисим Нагорному, — твердый как кремень. Из него толк выйдет.

— Да, да, совершенно согласен, — поддакивал Нагорный, — и голова светлая. Когда пришел в первый раз, из скромности уверял, что малограмотный, а на деле оказалось, что знает не меньше гимназиста шестого класса. А ведь самоучка.

— Что гимназия, любезный, — шутливо передразнил Кривочуб. — Он университет кончил.

— Перегнул ты, сударь.

— По-твоему, Бутырки не университет?

Нагорный понимающе улыбнулся.

В августовский день Василия неожиданно вызвали к Остерману. Он снял с себя фартук и пошел в контору.

— Здравия желаю! — чеканно произнес он и стукнул каблуками.

Михаил Евгеньевич был так же гладко выбрит, чистенький, в фулярном галстуке под белым крахмальным воротником, каким его впервые увидел Василий, и ему показалось, что Остерман с того дня и не уходил из конторы. «Зачем я ему понадобился?» — подумал он в ожидании разговора.

— Ты что это, солдат, мутишь моих рабочих? — нахмурился хозяин.

— Никак нет!

Остерман бросил внимательный взгляд на Василия. Ему нравилась его солдатская подтянутость, короткие ответы. Кривочуб уверял, что у солдата золотые руки и не было случая, чтобы он запорол хотя бы один гранатный колпак. Это по-хозяйски, но вот его вмешательство в заводские дела переходит всякие границы.

— Тебе известно, что я уволил Баширова?