В социальной среде тоже было достигнуто совершенство. Я видел, что люди проживают в роскошных домах, великолепно одеты и, как я еще успел заметить, не обременены никакими заботами. Не было никаких признаков борьбы, ни социальной, ни экономической. Торговля, реклама, транспорт – вся та деятельность, что составляет основу нашего мира, – тоже совершенно исчезла. Было естественно, что в этот золотистый вечер я ощутил себя в земном раю. Проблем с ростом населения не было, по-видимому, население перестало расти.

Но изменение условий неизбежно влечет за собой приспособление к этим изменениям. Что является движущей силой человеческого ума и энергии, если только вся биология не представляет собой бесконечного ряда заблуждений? Только труд и свобода; таковы условия, при которых деятельный, сильный и ловкий переживает слабого, который должен уступить свое место; условия, дающие преимущество честному союзу талантливых людей, умению владеть собой, терпению и решительности. Семья и возникающие отсюда чувства: ревность, любовь к потомству, родительское самоотвержение – все это находит себе оправдание в неизбежных опасностях, которым подвергается молодое поколение. Но где теперь эти опасности? Уже сейчас начинает проявляться протест против супружеской ревности, против слепого материнского чувства, против всяческих страстей, и этот протест будет нарастать. Все эти чувства даже теперь уже не являются необходимыми, они делают нас несчастными и, как остатки первобытной дикости, кажутся несовместимыми с приятной и возвышенной жизнью.

Я стал думать о физической немощи этих людей, о бессилии их ума и об огромных развалинах, которые видел вокруг. Все это подтверждало мое предположение об окончательной победе, одержанной над природой. После войны наступил мир. Человечество было сильным, энергичным, оно обладало знаниями – нынче люди употребляли все свои силы на изменение условий своей жизни. А теперь измененные ими условия оказали свое влияние на их потомков.

В новых условиях идеального комфорта и безопасности присущая нам неутомимая энергия, являющаяся в наше время силой, должна была превратиться в слабость. Даже в наши дни некоторые склонности и желания, когда-то необходимые для выживания человека, стали источником его гибели. Храбрость и воинственность, например, не помогают, а скорее даже мешают жизни цивилизованного человека. В государстве же, основанном на физическом равновесии и обеспеченности, превосходство – физическое или умственное – было бы совершенно неуместно. Я пришел к выводу, что на протяжении бесчисленных лет на земле не существовало ни опасности войн, ни насилия, ни диких зверей, ни болезнетворных микробов, не существовало и необходимости в труде. При таких условиях те, кого мы называем слабыми, были точно так же приспособлены, как и сильные, они уже не были слабыми. Вернее, они были даже лучше приспособлены, потому что сильного подрывала не находящая выхода энергия. Не оставалось сомнения, что удивительная красота виденных мною зданий была результатом последних усилий человечества перед тем, как оно достигло полной гармонии жизни, – последняя победа, после которой был заключен окончательный мир. Такова неизбежная судьба всякой энергии. Достигнув своей конечной цели, она еще ищет выхода в искусстве, в любви, а затем наступает бессилие и упадок.

Даже эти художественные порывы в конце концов должны были заглохнуть, и они почти заглохли в то Время, куда я попал. Украшать себя цветами, танцевать и петь под солнцем – вот что осталось от этих стремлений. Но и это в конце концов должно было смениться бездействием. Все наши чувства и способности обретают остроту только на точиле труда и необходимости, а это неприятное точило было наконец разбито!

Так я стоял в сгущающейся темноте и думал, что вот подобным простым объяснением постиг тайну мира и разгадал секрет этих удивительных людей. Возможно, они нашли удачные средства для ограничения рождаемости, и численность населения даже уменьшалась. Этим можно было объяснить пустоту заброшенных дворцов. Моя теория была очень ясна и правдоподобна – как и большинство ошибочных теорий!

Пока я так размышлял над этим полным торжеством человечества, из-за серебристой дымки на северо-востоке поднялась полная желтая луна. Яркие маленькие фигурки внизу перестали двигаться, бесшумно мимо пролетела сова, и я поежился от ночной прохлады. Я решил спуститься и поискать ночлег.

Я перевел взгляд на знакомое здание. Затем мои глаза отыскали фигуру Белого Сфинкса на пьедестале из бронзы, и по мере того как свет восходящей Луны становился все ярче, стали появляться некоторые отличия. Я видел повисшие ветви березы против него. Вон тот густой рододендрон, черный в бледном свете, и та же маленькая лужайка. Я снова посмотрел на газон. Странное сомнение заставило меня похолодеть.

– Нет, – уверенно сказал я себе, – это не тот газон.

Но газон был тот же самый. Белое лицо Сфинкса было по-прежнему обращено к нему. Можете ли вы представить, что я почувствовал, когда убедился в этом? Нет, вы не можете. Я похолодел – ведь моя Машина Времени исчезла!

Как удар плетью по лицу, меня пронзила мысль, что я могу потерять возможность вернуться обратно и навсегда остаться беспомощным в этом странном новом мире. Сама мысль об этом была мучительна. Я почувствовал, как сжалось мое горло, пресеклось дыхание. Ужас овладел мною, и дикими прыжками я кинулся вниз по склону. Я упал и расшиб лицо, но даже не попытался остановить кровь, вскочил на ноги и снова побежал, чувствуя, как теплая струйка стекает по щеке. Я бежал и не переставал твердить себе:

– Они немного отодвинули ее с дороги и оставили под кустами.

Тем не менее, бежал я изо всех сил. С уверенностью, которая иногда рождается из самого мучительного страха, я с самого начала знал, что утешающая моя мысль – вздор. Чутье говорило мне, что Машина унесена куда-то, откуда мне ее не достать. Я едва переводил дыхание. От вершины холма до лужайки было около двух миль, и я преодолел это расстояние за десять минут. А ведь я уже не молод. Я бежал и громко проклинал свою безрассудную доверчивость, побудившую меня оставить Машину, и задыхался от проклятий еще больше. Я попробовал громко кричать, но никто мне не ответил. Ни одного живого существа не было видно на залитой лунным светом земле.

Добравшись до лужайки, я понял, что мои худшие опасения оправдались. Следов Машины не было видно. Машины нигде не было видно. Похолодев, я смотрел на пустую лужайку среди черной чащи кустарников, потом быстро обежал ее, как будто Машина могла быть спрятана где-нибудь поблизости, и резко остановился, схватившись за голову. Надо мной на бронзовом пьедестале возвышался Сфинкс, все такой же бледный, словно изъеденный проказой, ярко озаренный светом луны. Статуя, казалось, насмехалась над моим ужасом.

Я мог бы утешить себя, представляя, как маленькие люди поставили механизм в какое-нибудь укрытие, если бы не знал наверняка, что у них не хватило бы на это ни сил, ни ума. Нет, меня ужасало теперь другое: мысль о какой-то новой, до сих пор неведомой мне силе, захватившей мое изобретение. Я был уверен только в одном: если в какой-либо другой век не изобрели точно такого же механизма, моя Машина не могла без меня отправиться путешествовать во Времени. Не зная способа закрепления рычагов – я потом покажу вам, в чем он заключается, – невозможно воспользоваться ею для путешествия. К тому же сами рычаги были у меня. Мою Машину перенесли, спрятали где-то в Пространстве, а не во Времени. Но где же она может быть?

Думаю, со мной случилось своего рода помешательство. Помню, как я яростно метался среди залитых лунным светом кустов вокруг Сфинкса, как вспугнул какое-то поразительное белое животное, в тусклом свете показавшееся мне небольшим оленем. Помню также, как поздно ночью я колотил кулаками по кустам до тех пор, пока не исцарапал все руки о сломанные сучья. Потом, рыдая, в полном изнеможении, я побрел к большому каменному зданию, темному и пустынному, поскользнулся на неровном полу и упал на один из малахитовых столов, чуть не сломав ногу, зажег спичку и прошел мимо пыльных занавесей, о которых уже говорил вам.