Стали допрашивать мальчиков по очереди, но они давали такие разноречивые и сбивчивые ответы, что ничего нельзя было понять. Один говорил про ветер, другой про индейцев и так далее. И директор и оба воспитателя догадались, что все это мальчики выдумали, что тут кроется какая-то шалость. Но куда именно делось платье мальчиков, они так и не добились.

Тогда директор со своими помощниками стали держать совет, как проучить шалунов, а пока решили одеть всех в старые, грубого холста, простые картузы.

Но рыцари не унывали. Правда, холщевые картузы были очень некрасивы и неудобны, но сердца шалунов были полны счастьем. На ночном столике Карла Карловича лежал конверт; в конверте – записка и деньги, ровно три рубля сорок копеек, полученные от старьевщика. В записке измененным до неузнаваемости почерком Витика было выведено по-немецки: «Пожалуйста, купите себе новый парик. Эти деньги вам принес орел с неба».

– Рыцари, слушайте! Я придумал славную штучку. Сегодня воскресенье, и можно позабавиться вволю. Я выдумал нечто ужасно смешное!

И Витик Зон, сказав все это, с грохотом плюхнулся на стул, где в ожидании самовара сидели за чайным столом остальные рыцари во главе с Алеком.

– Что ты придумал, Витик? Что? – так и посыпались на него вопросы со всех сторон.

Даже «царь» не утерпел и полюбопытствовал, как самый обыкновенный смертный:

– Что ты опять придумал, Витик?

– Имейте терпение. Сейчас скажу. Я очень устал! Ах, ужасно! – ответил с неистовым хохотом шалун. – У меня был сегодня урок…

– Как урок? В воскресенье? Что ты такое мелешь, Витик?

– Ах, какие вы все глупые!.. Извините, Алек, это замечание вас не касается! – самым серьезным образом обратился он в сторону Алека Хорвадзе и поклонился ему так низко, что ударился головой о стол, разлил сливочник на чистую скатерть и залил сливками сухарницу со сладкими воскресными крендельками.

– Извини, мой лоб, что я тебя ударил! – обратился он к самому себе под хохот товарищей и тут же прибавил, обращаясь ко всем остальным:

– Слушайте все: вы знаете, что Кар-Кар по-русски ни бе ни ме, то есть ровно ничего не знает, ничего не понимает. Но вот ему вздумалось обрадовать и потешить Макаку и заговорить с ним по-русски. Он обратился ко мне, чтоб я ему сказал, как надо говорить: «С добрым утром», «Как вы спали?», «Дай вам Бог всего хорошего».

Тут я решил устроить ему «штучку» и сказал, что по-русски не говорят «С добрым утром», а говорят «Принесите нам самовар», и что вместо «Как вы спали?» надо говорить…

– Как? Как? – заволновались мальчики.

– Тсс! Кар-Кар идет! – предупредил Витик.

Все разом стихло. Мальчики поднялись со своих мест и отвесили молчаливый поклон немцу. Один Витик сказал за всех:

– Guten Morgen[20], Карл Карлович!

Немец кивнул и улыбнулся. Он был в очень хорошем настроении духа, хотя на голове его по-прежнему сидел злополучный парик с дыркой, так как Кар-Кар не захотел воспользоваться деньгами, «принесенными орлом с неба». Деньги эти по-прежнему лежали нетронутыми на столе Карла Карловича. Но погода снова установилась хорошая, теплая, и лысина немца под рваным париком не чувствовала холода. Кар-Кар кивал, улыбался, по своему обыкновению, сидя между мальчиками, и терпеливо ожидал, когда Авдотья принесет самовар. Даже пролитый сливочник и подмокшие крендели не могли особенно испортить его светлого настроения.

– Ай-ай! – произнес он только и показал на пятно толстым пухлым пальцем.

Он хотел еще что-то сказать, но не успел. Вошел директор.

Александр Васильевич тоже был в отличном расположении духа. Через три дня должен был праздноваться день рождения его любимицы Жени, и добрый дядя решил позабавить свою проказницу на славу. А когда являлась возможность позабавить Женю, Александр Васильевич расцветал, как тюльпан. Его заросшее волосами лицо сияло, глаза блестели довольством.

Он кивнул пансионерам, улыбнулся им и весело крикнул:

– Здорóво, мальчики!

И, все еще продолжая сиять, с протянутой рукой пошел навстречу Карлу Карловичу.

Карл Карлович вскочил со своего места и поспешил в свою очередь приветствовать директора. Оба сияли и улыбались при этом. Наконец они остановились посреди комнаты друг перед другом. Кар-Кар прижал левую руку к сердцу, шаркнул толстой, неуклюжей ножкой и, пожимая правой рукой протянутую руку Макарова, проговорил, как только мог вкрадчиво и умильно:

– Принесите нам самофар!

– Что-о-о?!.

Всякое сияние разом исчезло с лица Александра Васильевича. Он даже подпрыгнул на месте, и лицо у него побелело так, точно кто-то по ошибке мазнул его мелом.

Кое-кто из пансионеров фыркнул в кулак. Другие сидели с разинутыми ртами и предвкушали нечто очень интересное, что должно было случиться сию минуту.

Кар-Кар, ничего не подозревая, еще крепче сжал руку директора и, тряся ее так сильно, как только мог, произнес, задыхаясь от восторга, вторую фразу:

– Фам гофорят! Слюшаться!

Александр Васильевич подскочил на этот раз, как мячик, и с силой вырвал руку из ладони Вейса. Теперь его лоб, нос и части щек, не покрытые бородой, сделались красными, как свекла.

– Вы с ума сошли? – сорвалось с его трясущихся губ.

Но Кар-Кар только замотал головой, отступил назад и, прижимая на этот раз уже обе руки к сердцу, произнес, совсем замирая от избытка счастья:

– Ви плохой слюга.

И, довольный своими успехами в русском языке, медленно отступил к столу.

Директор вспыхнул. Потом побледнел. Потом стал снова красный, как мак на огороде. Ему в голову не пришло, что Кар-Кар просто повторял заученные русские слова, не понимая их настоящего смысла. Он даже забыл, что Кар-Кар не понимает по-русски, и, в ответ все еще улыбающемуся немцу, произнес резко, наполовину по-русски, наполовину по-немецки:

– Господин Вейс, я этого не потерплю! Вы меня оскорбили перед всем пансионом… Прошу вас сегодня же оставить пансион… Чтобы духу вашего не было в моем доме!

И директор пулей вылетел из столовой.

Мальчики притихли. Никому и в голову не приходило смеяться. Они поняли, что шутка Витика оказалась очень нехорошей. Карл Карлович после ухода директора вскинул глаза на Витика, весь бледный и дрожащий.

Витик не выдержал этого взгляда и опустил взор. Карл Карлович проговорил, обращаясь к Витику, какую-то длинную немецкую фразу, зарыдал и выбежал из столовой, отчаянно махнув рукой.

Мальчики сидели совсем уже тихо, как мышки, не двигаясь, не шевелясь. Витик Зон опомнился первым. Он упал на руки головой и горько заплакал.

– Не бойся, Витик, мы тебя не дадим в обиду, – произнес Павлик и обнял товарища. – Скажем, что мы все научили тебя сделать это. Понимаешь? Накажут всех, а не тебя одного…

– Ах, Па-авлик, – всхлипывал маленький шалун, – пусть лучше… меня накажут… Пу-усть прибьют, то-олько… бы… бы… Кар-Кар остался…

И бедный Витик зарыдал еще громче, еще мучительнее.

– Как он плакал бедный Кар-Кар! Я думал, у него сердце разорвется! – закричал Вова Баринов, сам едва удерживая слезы.

– Бедный Кар-Кар! Ведь он, в сущности, добрый и никогда нас не наказывал. Не то что Жираф! – повторил еще печальнее Бобка Ящуйко.

– Право, мне жаль несчастного, – прошептал Арся Иванов чуть слышно.

– Что он сказал, Витик, по-немецки, когда уходил отсюда? – робко осведомился Миля Своин.

– Да, да, что он сказал, Витик? – так и кинулся к проказнику Антон Горский.

– Он сказал… он сказал… что мы самые бессердечные мальчики в мире… что мы оставили его без хлеба и… и… и что… что он не сможет теперь найти себе места, потому что не умеет говорить по-русски…

И Витик громко зарыдал.

Все стихло. Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло. Никому и в голову не приходило есть.