Глава I Начало пустословия

осподин Адударон, которого называли моим отцом, а правильно или нет, о том сомневаться всякому позволено, — ибо достоверный сему свидетель была бы мать моя родная, которая в то самое время умерла, в которое меня родила; она была тому причиною, что в нашем доме родины и похороны были вместе, что людям, желающим часто ходить по гостям, подало великую надежду подоле попировать, — воспитал меня как родного своего сына; а может быть, и подлинно я был ему не чужой, хотя на постоянство покойной матери моей и не совсем должно было полагаться. Она была женщина нынешнего века, в котором многие из них возвышаются любовниками и у которой их больше числом, та прочих и чином поважнее, для того что в полках они не служат, следственно, и достоинства у них по-своему назначаются.

Я произошел от знатного и проворного поколения. Знатно оно потому, что все соседи знали моего отца, покойную мать мою и меня; проворным же назвал я его по причине, что отец мой был жид, а мать была цыганка; такие люди всегда бывают искуснее прочих в проводах и обманах. Читатель, без сомнения, дожидается сбытия сей пословицы: «от доброго дерева добрые и отрасли». Вы не обманетесь[6] и будете свидетель, что я истинный их сын и достоин сего имени, что произошел на свет из цыганския утробы.

Благодаря больше природе за рождение мое, нежели жалуясь на судьбину за похищение жены, родитель мой меня окрестил на шестой неделе после явления моего на свет. Как в ту пору я был ни мал, однако имел столько смысла, как сказывают, чтоб ударить бабку в щеку, которая, готовясь нести меня в церковь, напилась допьяна, и когда священник, рассердись за сие, кричал на нее, то я, как будто бы смысля его слова, в самое то время ударил ее правою рукою в левую щеку, отчего все люди пришли в удивление и смеялись столько, сколько можно в церкви[7]. С того времени все наши прихожане ожидали из меня по возрасте моем чего-нибудь важного; и сам родитель мой был такого же мнения, для того что редко случается с робенком, который бы, будучи так мал, наказывал свою повитуху за проступки.

О шестинедельном моем рыцарстве слава моя возрастала вместе с моими летами; и как такие дела обыкновенно с прибавкою ходят в свете, то некоторые сказывали, будто бы я говорил у матери моей во чреве и, вышедши из оного, в ту же минуту просил есть, и много подобных сему невозможностей набредили. А ежели кто и теперь этому поверить захочет, препятствовать ему не могу: всякого понятие всякому толкует розно.

Во время моего возраста делал я такие дела, которых не можно никому ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать и ни в сказках сказать. Об них в то время довольно говорили, а ныне, думаю, у многих вышли уже они из памяти. Однако я извиняю тех, которые об них забыли; причиною может быть тому природная здешнему свету тленность. Когда уже забываются славные дела великих государей, то как можно уцелеть памяти о таком маловажном человеке, каков есмь аз многогрешный.

На осьмнадцатом году моего возраста как будто бы я вознамерился подтвердить носящуюся о мне славу; а если кто хочет узнать, каким побытом[8], тот пускай подалее прочесть изволит. В соседстве с нами жил отставной полковник, которого дом подвержен был великой опасности. Все жители в оном трепетали от страха, хозяин не знал, что делать и как избавиться, потому что всякую ночь посещал его дом мертвец. Домашние его, вместо того чтоб стараться его выгнать, прятались все в доме как возможно далее, запирались в горницах крепче и находились полумертвыми и неподвижными. Вкорененное в них о мертвецах от прадедов мнение не позволяло приняться им ни за какое оружие, ибо думали, что вредить ему ничто не может, а страх не позволял им и помыслить о драке с покойником.

В одно время полковница, которой имени я здесь не выговорю из почтения к женскому полу, — потому что не очень приятно смотреть на свой образ, написанный худыми красками, а особливо женщине, которая чересчур влюблена в свою красоту, — оставила меня ночевать у себя в доме. Я от природы был велеречив, часто рассказывал им истории о древних чертях, сказки о вымышленных королях, повести о богатырях Усынях, Горынях, Дубынях и, словом, всякие веселости, какие только выдумать мог. Юпитер употреблял Меркурия[9], чтоб веселую для него ночь продолжить, а она меня, чтоб скучную для нее укоротовать. До одиннадцатого часу сидел я подле ее кровати и рассказывал сказку о двенадцати ляхах, которую недослушав, она уснула. Уже приходило то время, в которое должно было появиться мертвецу, ибо он обыкновенно жаловал к ним в полночь. Все в доме спали, и грезились им страшные сны, а которые пробуждались, те прикрывали головы свои подушками. Я, никогда не видав еще мертвецов, как они ходят, загасил свечу, которая тут горела, любопытство мое вывело меня из покоев в сени и отперло мне в оных двери, а что то есть страх, я о том и не думал; может быть, и природное во мне было бесстрашие, об этом оставляю я рассуждать испытателям естества. Я ничего не боялся и сошел с крыльца на двор. Ночь была так темна, что ежели бы спрятать где-нибудь в углу слона, то бы не увидел его и сам сатана, хотя бы он смотрел сквозь самый лучший французский лорнет. Стал я к стенке подле погреба и, немного подождав, услышал стук, так, как бы надобно лезть человеку через забор. Сперва подумал было я, что это лезет вор; итак, непосредственно испугался. Эти ненадобные художники не только робятам, да и старикам кажутся страшны. Однако скоро одумался и рассуждал, какой человек может осмелиться прийти вместе с мертвецом и в одно время: когда его полковник трусит, то уже простой солдат умрет от страха.

Желание мое увидеть мертвеца тотчас прогнало такое воображение; слышал я, что он пошел к крыльцу, и после начали подходить ко мне двое, так что мог я понять из речей: «Тише», — один говорил, а другой ответствовал: «Слышу». Стали потом отпирать двери и вошли в погреб. Дверь была растворена по входе их; итак, прокравшись потихоньку, вошел и я туда же. Что ж я там услышал? Началось целование, и стали говорить любовное изъяснение. Легко отгадать можно, сколько я удивился. Потом застучали стаканы, и начало переливаться, как думаю, вино; пито довольно, и после сделалось молчание и продолжалось с четверть часа; а как стали говорить, то приметил я, что они несколько запыхались. По учинении с обеих сторон учтивостей стали они прощаться; а я выскочил тотчас из погреба, боясь, чтоб меня не заперли, и стал подле самых дверей. Мертвец шел оттуда наперед. Сколько ни было темно, однако рассмотрел я, что он был в долгом белом саване, росту высокого, с окладистою черною бородою и с орлиным носом. Он полез также через забор, а другая пошла обратно на крыльцо. Я принужден был бежать попроворнее ее, чтоб не остаться до утра на дворе. Пришедши в сени, стал за дверьми; женщина также вошла, заперла двери и пошла в горницу, где жила набожная и целомудренная ключница. Я отправился опять в спальню, где приготовлена была для меня постеля, лег на нее, однако заснуть не мог. Думал я сам в себе, надобно ли мне сказать завтра об этом приключении полковнице или нет: сомневался я, чтоб мне в оном поверили; итак, положил разведать сие хорошенько, чтоб достовернее показались мои слова. На ключницу не имел я никакого подозрения; итак, опасался ее обидеть.

Я бы и долее еще рассуждал, однако свет прекратил мои мысли. Не рассуждения мои разбудили солнце, а, может быть, уже действительно была пора ему вставать. Сон, оставив других, пришел ко мне и успокоил меня; ибо он не принимает никаких отговорок[10].

Не дожидаясь, чтобы я пробудился, домашние все встали. Мы с полковницею опочивали до двенадцати часов, по обыкновению знатных господ тех, которые не имеют никакого дела, в числе коих и мы с нею находились. Весь город столько довольно дел не наделал, сколько довольно мы двое с нею гуляли. В то время как и мы расстались с постелями, нашло в спальню к нам премножество народу обоего пола, как молодых, так и старых, выключая женщин, которых я не мог разобрать, которая из них молодая и которая старая: лицо у всякой покрыто было белою, а губы и щеки красною мазью. Они мне все казались шестнадцатилетними девушками, хотя после проведал я, что самая молодая из них была на сорок пятом году или близко того. Надобно было время два часа полковнице одеться; она была хотя обветшалая, однако щеголиха. Лицо ее было самой древней печати и худого тиснения; нос ее представлял кривую ижицу, борода и губы казались как будто бы старинный юс[11] в драгунской шляпе; на лбу и на щеках расставлены были кавыки и запятые весьма беспорядочно.