Вот и у Шурки прозвище. Да какое зазорное! А он‑то думал всю жизнь прожить без прозвища. Теперь все будут дразнить его Кишкой, хоть на улицу не показывайся. А разве он такой длинный, чтобы его звать Кишкой?

От обиды потемнело в глазах. Размахнулся Шурка и что есть силы ударил Двухголового по толстой масленой щеке. И, не дав ему опомниться, ударил еще в грудь, сшиб с ног и, оседлав врага, разорвал на нем новую рубашку.

Шуркино торжество продолжалось недолго. Олег укусил его за руку, вывернулся, придавил коленкой и хватил кулаком по носу. Искры посыпались у Шурки из глаз. Он заплакал от боли и бессильной ярости.

Яшка пронзительно свистнул.

— Бей зареченских! — подал он команду, бросаясь на выручку друга.

Шурка выбрался из‑под Олега, вцепился ему в волосы.

— Один справлюсь! — крикнул Яшка, барабаня Двухголового по загривку. — Катьке с Колькой помогай… Слышишь?

Но Катьке помощь не требовалась. Видел Шурка, как вихрем налетела Катька на Митьку Тихоню, ловко подставила ему ножку, повалила навзничь…

Ай да мальчишка в юбке! Шурка улыбнулся сквозь слезы.

Хуже дела были у Сморчкова Кольки. Он, по обыкновению, струсил и только пугал врага страшным криком, а бил его Петька. Подбежав, Шурка закатил Петьке затрещину.

Еще миг — и зареченские пустились гумнами наутек. Победители гнались за ними, швыряли камнями, свистели и улюлюкали:

— Держи их! Держи!

Шурка был мастер кидаться камнями. Он попал Двухголовому в ногу, а Митьке Тихоне — в самую маковку и, несмотря на разбитый нос, чувствовал себя героем.

Повернули они обратно, когда услышали грохот колес и звон колокольцев. По мосту через Гремец опять мчала тройка. Ребята бросились на шоссейку, к воротцам, но ямщик свернул в переулок. Гревшиеся в песке на дороге куры с испуганным кудахтаньем врассыпную вылетели из‑под кованых копыт. Выскочили из подворотен собаки, залаяли. Бабы высунулись из окошек на улицу. А тройка все мчала и мчала мимо изб, колодцев, палисадов, трезвоня бубенцами и колокольцами.

Кто же это приехал?

Сгорая от любопытства, ребятня махнула в переулок.

Вот и дом Солиных проехала тройка, и Сморчкову избу, и избу Саши Пупы. Осталась крайняя в поле кособокая избушка бабки Ольги. Уж конечно, не к ней, старой и бедной, завернет ямщик. Наверное, питерщик из Хохловки или из Карасова. На эти деревни идет проселочная дорога.

— Тпр — ру — у! — ухарски натянул ямщик вожжи.

Заплясали на месте пристяжные, попятились, замотал лохматой челкой саврасый коренник, залились в последний раз бубенцы и колокольцы и смолкли. Соскочил ямщик, картуз снял:

— Пожалуйте… приехали!

В тарантасе, опираясь на трость, сидел парень, высоко задрав соломенную шляпу. Пиджак на нем был светло — коричневый, с жилетом. Из бокового кармашка четырьмя кончиками форсисто выглядывал носовой платок. От соломенной плоской шляпы сбоку свисала черная нитка — и за ухо. А воротничок рубашки — страсть белый, и галстук под ним — бабочкой.

Парень покосился на ямщика и только пальцами на трости пошевелил. И увидели ребята, как блеснули на солнце золотые кольца с драгоценными камнями.

Господи, да кто же это такой важный и богатый?

На крыльцо выскочила растрепанная, в подоткнутой юбке бабка Ольга. Она подслеповато поднесла ладонь к глазам, всмотрелась в питерщика и всплеснула руками.

— Миша?! Да ты ли это?.. Батюшко!

И заплакала.

Сбежала с крыльца к тройке и опять изумленно всплеснула руками.

— Инператор ты мой!

Парень усмехнулся и еще выше задрал соломенную шляпу. Он сидел прямо и неподвижно и лишь играл пальцами по серебряному набалдашнику трости. Глаза у ребят ослепли от горящих перстней.

Бабка Ольга долго не могла влезть в тарантас. Ямщик подсадил ее. Она обняла сына и запричитала.

— Мамаша, вы мне кустюм измяли — с! — недовольно сказал парень сиплым голосом.

Поддерживаемый плачущей и смеющейся бабкой Ольгой и ямщиком, он медленно сошел с тарантаса…

Возвращались ребята с подарками. Бабка Ольга, красная и веселая, дала каждому по два питерских пряника. Серые, твердые, как камни, они пахли мятой. Ребята грызли пряники и наперебой делились впечатлениями.

— Смотрю — катит тройка, важнецкая такая, и прямо в проулок, рассказывал Шурка, шмыгая распухшим носом. — Я так сразу и догадался: Миша Бородулин едет.

— И я догадался, — сказал Яшка.

— И я! — пропищала Катька. — Четыре кольца… золотые. Вот провалиться мне!

— Пять! Я считал, — поправил Яшка. — И все с драгоценными каменьями. Он пальцами шевельнул, ка — ак они загорятся… чистый огонь.

— А набалдашник у тросточки серебряный. Ты видел? — страшным шепотом спросил Колька. — Змея — и жало высунула.

— Эге, — кивнул Яшка. — Только не змея, а рука. И фигу кажет.

— Змея! Змея! — настаивал Колька, вытаращив глаза и давясь пряником.

— Говорят тебе — рука! — рассердился Яшка Петух. — И фигу кажет… тебе, дураку. Глаза по ложке, а не видят ни крошки.

Катька задумчиво посмотрела на свои маленькие, тонкие руки. Сорвала травинку, сделала колечко и надела на палец. Поцарапала рыжую вихрастую голову.

— От шляпы черная ниточка к уху привязана. Зачем? — спросила она.

— Чтобы шляпу ветром не сдуло, — объяснил Шурка и пошел рядом. Сундучище‑то какой здоровенный! Ямщик поволок и даже крякнул. Ты слышала?

— Слышала. Там пряники?

— Обязательно. До отвала наедятся.

— У бабки Ольги зубов нет.

— Эка важность! Она в чаю их будет мочить.

Шурка съел пряник, а второй припрятал для братика и заторопился. Пора, давно пора на гумно за Ваняткой — как бы чего не случилось. Передал медяк на хранение Яшке, получил половину Олегова кренделя и сунул его в рот.

— Ты бы помаленьку… на дольше хватит, — сказала Катька, щуря зеленые глаза, и отвернулась.

Шурка послушался, стал есть маленькими кусочками. А Катька все не поворачивалась к нему.

— Крендель сдобный, — сказал Шурка.

— А мне наплевать, — ответила Катька и побежала прочь.

Шурка догнал ее, отломил от кренделя кусок и, таясь от ребят, сунул его Катьке в руку. Катька зажала кулачок, засмеялась.

— Приходи скорей к воротцам, — сказала она, — будем в коронушки* играть.

— Я живо, — обещал Шурка.

Как только он отбежал от ребят, ему стало страшно, что он так долго оставлял Ванятку одного на гумне. Он опять вспомнил про цыган и прибавил ходу.

«Проснулся, поди, и ревет, — думал он, изо всей мочи работая ногами. — Ну ничего, я пряником его утешу».

Подбежал к сараю и обмер…

Тележка опрокинута.

Братик исчез.

Упало сердце у Шурки. Ледяные букашки пробежали от головы до пяток. Руки и ноги отнялись. Стоит Шурка — рот раскрыл, глаза вытаращил. Так ему страшно, что он даже плакать не может, голоса нет.

И видится ему, как крадутся гумном к братику цыгане, черные, лохматые. Один мешок припас, другой палку наготове держит, третий по сторонам глазищами водит, настороже… Подобрались, огляделись — и хвать братика за ноги. В мешок его спрятали и веревкой завязали. Плачет братик, ножонками, ручонками шебаршит. Цыгане мешок подхватили — да в поле, из поля — в лес…

Все это так ясно представилось Шурке: и полосатый грязный мешок, захлестнутый веревкой, и красные рубахи — рукава засучены по локти, чтобы ловчее ребят хватать, — и широкие плисовые* штаны, заправленные в сапоги с подковками. Он слышит, как слабо и горько плачет Ванятка, задыхаясь в мешке, как скрипят и позванивают подковками не деревенские сапоги, и цыгане, переговариваясь по — своему, торопят друг друга.

— А — а! — закричал Шурка. — А — а–а!..

Он боится, как бы его самого цыгане не утащили. Неведомая сила отрывает его от земли. Он бежит прочь от сарая, падает и снова бежит.

У поленницы дров Шурка налетает на Марью Бубенец, жену Саши Пупы. Толстая, краснощекая, она роняет корзину с бельем, дает Шурке подзатыльник и сердито стрекочет: