— Тише!.. Колька услышит, — толкает его Катька.

— Пускай! — хохочет Шурка. — И найдет, так я его десять раз обгоню. И тебя застучу… У него штаны сваливаются, он шибко бегать не может… Слушай, в твоей домушке будем жить. Ладно? Яшку в гости позовем… и в коронушки завсегда будем прятаться вместе. Эге?

— Эге.

— А когда я буду водить, я понарошку тебя не найду.

— И я…

Помолчали.

— Почему у тебя глаза зеленые? — спросил Шурка.

— Не знаю.

— Если Двухголовый тебя тронет, ты скажи. Я заступлюсь.

— Ладно… Да нет, я сама ему сдачи дам. Я никого не боюсь.

— И я никого не боюсь.

Они выглядывают из‑под бревен и ждут минутки, когда Колька, подтянув штаны, устало затрусит к сараям и можно будет стремглав лететь к палочке — застукалочке и застукаться. Но Колька и не думает отходить от воротец. Он ловит в канаве своего мальца, потом заглядывает в Катькину тележку.

— Растрепа! — кричит он страшным от радости голосом. — Растрепа, иди скорей, твоя сестренка обмаралась!

Игра в коронушки расстраивается.

Все недовольны, кроме Кольки. Он швыряет в канаву палочку — застукалочку, с наслаждением валится на траву.

Но и Колькина радость недолга.

— После доводишь, — говорит ему Яшка.

А тут маленькие начинают плакать, капризничать. И нянькам сразу становится скучно. Они сдвигают тележки, собираются в кружок и общими силами пробуют утешить ребят. Катька, шлепая и укачивая сестренку, говорит, что хорошо бы напоить горластых маковым отваром — до вечера спать будут. Все соглашаются, что хорошо бы. Но где взять маковый отвар?.. Вот еще, слышно, вином можно поить ребят, тоже спят крепко… Ах, шел бы сейчас Саша Пупа со станции да свалился с пьяных глаз в канаву, попробовали бы няньки выудить у него сороковку. Он, когда пьяный, всегда бутылку в кармане таскает. Но Саши Пупы не видать, дорога пуста. Хоть бы нищий прошел — все развлечение. И нищих, как назло, нет, и прохожих не видно. Скука…

А за рекой, на свободе, свистит и орет Двухголовый. Ему подтягивают вразнобой Тихони. Никто им не мешает, играют богачи как хотят: за воробьями охотятся, шар гоняют, лягушечьи наклохтыши по ямам ищут — худо ли! Вон пошли, должно быть, на Волгу, теплину* жечь или рыбу удить.

— Давай сказки рассказывать, — предлагает Шурка. — Кто какие знает, по очереди… Ох, я интересную знаю, расскажу!.. Про Счастливую палочку.

— Слыхали! — недовольно ворчит Яшка. — Сто раз болтал. Надоело.

Он зевает, опрокидывается на спину, шарит по карманам и, ничего не вышарив, тоскливо смотрит в небо.

Шурка понимает — не сказка надоела Петуху, а надоело ему торчать с ними, с няньками, возле тележек. Другой бы на его месте давным — давно убежал. А Яшка не уходит, потому что он друг. И Катька теперь друг. Что бы такое придумать, развеселить Яшку?

— Айда окурки искать? Найду — все тебе.

— Не хочется…

— Тогда давай загадки загадывать.

— Постой… — Яшка приподымается. — Кто там воет?

Ребята прислушиваются.

Верно, воет кто‑то на улице или в избе. Голос бабий, тонкий и жалобный. Уж не Саша ли Пупа Марью бьет?.. Да когда же он прошел со станции? Как его ребята прокараулили? Вот обида!.. Нет, Марья воет по — другому, и голос у нее как у мужика. Она и не воет, а просто орет: «Утоплюсь… утоплюсь!» А тут и слов не разберешь, а жалко.

Ребята вскочили. Скуки точно не бывало.

— Я зна — аю, кто воет, — говорит Катька, и губы у нее начинают дрожать. — Это тетка Аграфена воет.

— Уж не дядя ли Игнат помер? — озабоченно соображает Яшка.

— Дяденька Игна — ат… утречком…

— Что ж ты, Растрепа, раньше не сказала? — сердится Яшка, замахиваясь на Катьку. — А мы тут сидим, как чурбаны… Айда смотреть на покойника!

В тесной и душной избе дяди Игната темно. Народу набилось столько, что Шурке ничего не видно. Прижатый в кути* к голбцу*, он слышит одни вздохи и шорохи. Бабы, всхлипывая и крестясь, задевают его голову локтями. Сняв картузы, молча переминаются мужики, того и гляди, наступят на ноги. Игнатовы ребята сидят на печи. Им, должно быть, тоже плохо видать, они щиплются, толкаются, высовываясь из‑за красной занавески.

В тяжелом, жарком мраке Шурка продирается вперед. У переборки его останавливает тонкий бабий крик. Это причитает тетка Аграфена:

Игнатушка, кормилец наш любимый!..

Ознобил ты мое сердце,

Без мороза, без лютого…

Не спросись, ушел,

С малыми детками меня спокинул…

Да теперича они ровно пташечки безгнездные,

Горькие кукушечки…

У Шурки перехватывает дыхание. Он долго не решается взглянуть за переборку.

Дядя Игнат лежит в голубой праздничной рубахе под образами. Он сложил темные руки на груди, точно устал, и спит, вытянувшись во всю лавку. Лицо у него белое, худое и, как всегда, доброе. Борода расчесана, гладкая, а усы топорщатся. Дядя Игнат прижмурил один глаз, а другим смотрит, словно хочет подмигнуть, улыбнуться — и не может.

У окна, в ногах дяди Игната, скрючилась тетка Аграфена. Острый горб торчит у нее выше головы. За столом, в изголовье, стоит высокий, костлявый Василий Апостол и, строго, торжественно сдвинув лохматые брови, читает в сивую бороду Псалтырь. Слабо горит, капая воском, желтая свечка, криво воткнутая в солонку. На божнице мерцает огоньком зеленая, засиженная мухами лампадка. Кажется, там, в жестяной тусклой ризе, за стеклом, тоже стоит Василий Апостол и читает книгу. А на полу играет шапкой — ушанкой дяди Игната серый пушистый котенок.

— Ой, да что же я буду делать! — протяжно и жалобно причитает Аграфена, подперев обеими руками подбородок и покачиваясь.

Напримаюся я, горюха,

Всякие кары и маеты,

Холоду и голоду,

Стужи и нужи крепкие…

Шурка вспоминает, как хорошо пел дядя Игнат песни, когда бывал навеселе. Он садился на завалинку, расстегивал ворот ластиковой* голубой рубахи и, навалившись грудью на можжевеловую суковатую палку, без которой не выходил из дома, закрывал глаза. Голова его склонялась набок, словно дядя Игнат прислушивался. Не смея шелохнуться, ребята смотрели ему в рот. Вздохнув, дядя Игнат раскрывал веселые карие глаза и, подмигнув и прокашлявшись, заводил свою любимую «Вот мчится тройка почтовая по Волге — матушке зимой…»

И Шурке слышались звон бубенцов, визг полозьев, храп коней. Виделась снежная, широкая, как поле, Волга. Ямщик, сгорбившись, опустив вожжи, сидит на облучке и, подняв от ветра высокий, трубой, воротник бараньего тулупа, жалуется седоку на старосту — татарина, отбившего у него, ямщика, невесту… Шурке было жалко этого ямщика.

— Подтягивай! — говорил дядя Игнат ребятам. А когда они неумело вразноголосицу подхватывали песню, топал сапогами, сердился: — Не так. Выше бери! Чувствуй — Волга… простор. Песня в небе отдается!

Потом он начинал кашлять и плевать кровью.

— Ишь ты, опять пошла! — удивлялся он. — С чего бы это? Должно, я лишку горлом рванул… Ладно. Будем петь тише…

Шурка знал — дядя Игнат в молодцах плотничал, свалился со светелки и с тех пор кашлял кровью. Но он никогда не жаловался, пел песни и всегда был ласковый.

И Шурке не верится, что это он, певун дядя Игнат, лежит теперь, вытянувшись, на лавке и не может пошевелить темной рукой.

Он еще раз взглянул на дядю Игната. По неподвижному приоткрытому глазу ползла муха…

Шурка бросился вон из избы.

В сенях он столкнулся с Катькой. Она держалась за щеколду и плакала.

— Не бойся, — сказал ей Шурка, а у самого тряслись руки и ноги.

— Я не боюсь, — ответила Катька, всхлипывая. — Мне дя — аденьку Игната… жа — алко.

— И мне жалко. Он песен петь не будет. На небе молитвы петь можно, а песни — нельзя.

— Почему?

Шурка задумался.

— Не знаю почему… Там Волги нет, ямщиков нет. Не о чем петь… А тетку Аграфену мне не жалко, она горбатая, — сказал он, стараясь не думать о дяде Игнате и явственно видя его туманно — карий открытый глаз и ползающую по глазу муху. — Давай бежим на улицу к ребятам!