— Послушайте, но это же безумие, — возразил я. — Никто не организовывает экспедиции вот так, в последнюю минуту, а уж тем более экспедицию в Антарктику. У вас даже нет еще корабля.

— Вот тут-то вы, приятель, и ошибаетесь. Я купил «Айсвик» на прошлой неделе, через два дня после нашей встречи в Гринвиче. Как назовем его, «Айан Уорд»?

То, как он это сказал, сам факт того, что он думает о смене названия, поспешность, с которой он готов ринуться в Антарктику, все это вдруг вызвало во мне подозрение, что я имею дело с человеком, страдающим манией величия. Тем не менее он производил впечатление вполне здравомыслящего. Дело, видимо, было в телефоне. Телефон подчеркивает интонации голоса, индивидуальные его особенности, незаметные, когда сопровождаются восприятием зрительного образа человека. Однако я вспомнил слова Айрис Сандерби: «Эго величиной с гору» — и ее мнение, что его акцент ненастоящий.

— Вы меня слышите?

— Да, слышу.

Что, черт возьми, я должен был сказать ему?

— Послушайте, вам работа нужна или нет?

— А я не знал, что вы предлагаете мне работу, — сказал я не задумываясь, просто чтобы отыграть время и найти ответы на вертящиеся у меня в голове вопросы. Если его турагент сможет в столь короткий срок добыть визы в две или три самых проблематичных в этом отношении страны Южной Америки, значит, или с ними будет что-то не так, или…

— Сколько вам будут стоить эти визы? — спросил я его.

— Это вас не касается. Но это будут настоящие визы, не подделки.

Я едва ли не увидел, как он улыбается на том конце провода.

— Разумеется, это будет стоить немного дороже, так как у нас нет времени ждать. Да, и если вас беспокоит финансовая сторона, то я не приглашаю вас просто на прогулку. Вы будете там работать, и я буду платить вам зарплату. Не бог весть какую большую, имейте в виду, но вам хватит на похороны, если мы попадем в неприятности и лишимся жизни. Тогда, если больше нет вопросов, вот вам номер рейса.

Он продиктовал.

— Терминал номер один.

— Я не собираюсь бросаться сломя голову в это дело, — сказал я. — Мне нужно время подумать.

— Времени у нас нет.

— Это почему же? — поинтересовался я. — Там пока еще зима. До весны времени предостаточно…

— Время года значения не имеет.

— А что же тогда? К чему такая спешка?

— Я вам это скажу, когда будем в Мадриде, не раньше. Теперь ответьте, вам нужна работа или нет? Мне нужен специалист по консервации древесины, человек, чье техническое заключение будет авторитетным, но это не обязательно должны быть вы.

Его голос стал твердым.

— Буду с вами откровенен. Вы отнюдь не являетесь самым квалифицированным экспертом из всех возможных. Максимум за неделю я найду кого-нибудь более компетентного, кто согласится прилететь ко мне. Так что будем считать, что вы уже подумали, о’кей? Встретимся на регистрации в тринадцать ноль-ноль в воскресенье. И не забудьте забрать у Джонни паспорта.

Раздался щелчок, и связь разорвалась. Продолжая стоять, я невидящими глазами глядел в окно, а в голове кружился хоровод беспорядочных мыслей. Я медленно положил трубку на место. Солнце уже садилось, соленое болото заливало золотистое сияние заката. Лучи освещали темные полосы воды, торчащие будки, в которых укрываются хранители заповедника и наблюдатели за птицами, пасущихся белых в черных пятнах коров, подставив зады северо-западному ветру, а вдали, за плоскими просторами заповедных болот, за бледно-желтой линией галечного берега у горизонта позади белого мостика танкера виднелась красная труба грузового судна, так далеко, что они, казалось, неподвижно замерли на месте.

Мать крикнула с кухни:

— Кто это был, сынок?

Я не ответил. Звук ее родного голоса еще больше подчеркнул ужасную тяжесть выбора, перед которым я был поставлен. Я стоял в гостиной принадлежащей нашей семье половины дома, расположенного на дороге к побережью в восточной части Клэя с его белой, как на открытке, ветряной мельницей. После того как умер отец, она стала моим кабинетом. Теперь я стал называть ее своим офисом.

— Кто-то, кого я знаю?

— Нет.

Я подошел к окну.

— Так, клиент.

— Ужин будет готов с минуты на минуту, так что завершай все свои дела.

Танкер и красная труба немного сместились, и я сейчас смотрел на эту картину с обостренной восприимчивостью. Этот вид стал для меня обыденным. Но сейчас все иначе, если я на рассвете отдам свой паспорт этому парню из «Норфолк флайер», а в воскресенье отправлюсь в Лондон, на Уиндмилл-стрит, а потом в Хитроу в час дня, чтобы успеть встретиться с Уордом у регистрационной стойки. И если я с ним полечу… Этот пейзаж вдруг стал для меня очень дорог.

Почти в конце нашей улицы аккуратных особняков на две семьи из своего дома вышел хранитель. Я смотрел на него, пока он, перейдя дорогу, направился по исхоженной тропинке к первой из будок. Даже зимой, когда дует арктический ветер, болота промерзают до дна, а протоки покрываются слоем льда, все присыпано мелким снегом, и его мелкие крупинки бьются в стекло со звуком, похожим на шелест шелка, даже в такую погоду это арктическое побережье Норфолка было по-своему очаровательно. И сейчас, глядя в окно, я чувствовал, как сжимается мое сердце.

Пунта-Аренас! Вот куда он предлагал мне отправиться, а я даже не посмотрел в своем школьном атласе, где это. Что толку, подумал я тогда, ведь Айрис Сандерби мертва. А теперь этот шотландец намерен самостоятельно возглавить экспедицию.

Почему?

Я прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Ничего страшного, если я с ним встречусь, не случится. Я всегда могу отказаться лететь в последнюю минуту. Я мысленно перечислил вопросы, которые нужно будет ему задать.

— Ужин готов, сынок. Картофельное пюре с сосисками, любимая еда твоего отца. Иди, я кладу в тарелку.

— Хорошо, мам.

Я задержался еще на минуту, думая об отце. Он ни разу не был за границей. Трудно представить, но он даже никогда не бывал в Лондоне, едва ли вообще за всю жизнь выезжал за пределы Норфолка, и, когда мы переехали в Клэй, этот вид из окна его вполне удовлетворял. Но при этом, когда я сказал, что собираюсь участвовать в кругосветной регате «Уитбред», он и глазом не моргнул и не стал пытаться меня отговорить.

— Ужин на столе, сынок.

Иногда мне казалось, что остальной мир за пределами Восточной Англии для него не существует.

— Красивый закат. Твой отец больше всего любил это вечернее время, когда солнце садилось в чистом небе.

Она стояла в дверях, снимая свой передник.

— Ну, идем.

Я забрал у нее передник и бросил его на стол, где он увядшим лепестком упал на пишущую машинку. Я обнял ее за плечи.

— Я, возможно, уеду ненадолго.

— Да, когда?

Она всегда воспринимала мои решения со спокойствием. Слава богу, она привыкла к моим отъездам и приездам.

— Куда ты собрался на этот раз?

— В Пунта-Аренас, — ответил я.

— Испания?

— Да, примерно.

Этим я и ограничился. Я не стал говорить ей, сколько буду в отъезде. Да я и не знал этого, не знал даже, поеду ли вообще.

— Ты очень молчаливый, — сказала она, когда я разрезал сосиску с чудной хрустящей корочкой.

Мать всегда стремилась к совершенству, какой бы незатейливой ни была ее стряпня.

— Что у тебя на уме?

— Ты же знаешь, что у меня за ум, мам. Пустой, как перевернутый пивной бочонок.

— Я не пью пива.

Она уставилась на меня непонимающим взглядом. Коренная жительница Восточной Англии саксонско-голландских кровей, преданная, насколько это только возможно, она совершенно лишена чувства юмора. Шуточки отца отскакивали от нее, как градины от спины лебедя. Возможно, поэтому они так хорошо ладили. Остроумие отца никогда не простаивало, он был выходцем с Ист-Энда, истинный кокни. Его отец переехал из Степни[35] в Норфолк после Второй мировой войны, когда земля стоила дешево. Он продал свой рыбный ларь на рынке и купил несколько акров земли в Клэе. Я его не застал, только бабушку, родившуюся на улице Истчип в центре Лондона, чей смех напоминал кудахтанье. Они с отцом были очень близки, а когда она умерла, он все свое внимание обратил на меня. Нам с ним было очень весело, мы были с ним на одной волне, так сказать.