Достав бинокль, Айан стал осматривать ровную поверхность сидящей на мели массы льда с обращенной к берегу стороны.

— Как думаете, подобные айсберги могут послужить своего рода молами, защищающими корабль от дрейфующего пака?

— Да, это единственное объяснение. В этой части моря Уэдделла течение направлено на север, и если корабль захвачен паковым льдом, он был бы вынесен на берег и почти наверняка раздавлен. Возможно, эта группа айсбергов или следующая спасала его от уничтожения.

Он опустил бинокль.

— Ладно, это не имеет большого значения. Наш общий друг Ангел прилетал сюда на том самолете, который он испытывал, и корабль отыскал. Он знает, где он, и наше дело идти за ним следом.

Склонившись, он стал рыться в багаже на своих санках.

— Как думаете, его фамилия и вправду Коннор-Гомес?

Выудив серебристую флягу, он показал ее мне с улыбкой, какая бывает у фокусников, когда они успешно исполняют хитроумный трюк.

— Пожалуй, маленький глоток нам сейчас не помешает. — Отхлебнув, он обтер горлышко рукой и передал флягу мне. — Настоящий односолодовый скотч — Glenmorangie.

От виски внутри разлилось мягкое тепло.

— Ну так как насчет фамилии? Допустим, он ей не брат, а отпрыск той шлюхи, Розали Габриэлли, и ее сутенера или, может, какого-нибудь неизвестного хахаля на одну ночь.

Он улыбнулся.

— Интересная мысль, правда? Но, черт возьми, намного интереснее, — продолжил он, неожиданно подавшись вперед и ткнув в меня пальцем, — что этот чертов ублюдок намеревался делать с кораблем, полным тех бедолаг, «исчезнувших», из жутких бараков в старом лагере.

Поднеся флягу к губам, он сделал еще один большой глоток, после чего засунул ее на место среди прочей поклажи на санках.

— Ну ладно, пора в путь. Все узнаем в свое время, верно?

Однако он еще с минуту стоял неподвижно, глядя на айсберг с суровым, замкнутым выражением лица.

— Не забывайте, Эдуардо, брат Айрис, был среди них.

— Да, один из «исчезнувших». Или вы хотите сказать?..

После того как он утвердительно кивнул, я прибавил:

— В тех бараках, вы это имеете в виду? Я там его фамилии не видел.

— Нет, вы искали не то и не там, в отличие от меня. Я знал, что нужно было искать, — добавил он. — Многие заключенные пишут свои имена на стенах камер перед тем, как их уводят умирать. Видимо, они считают, что это единственная память, которая останется после них, а люди в своем тщеславии стремятся оставить что-нибудь потомкам.

— Так вы утверждаете, что там было имя Эдуардо Коннор-Гомеса?

— Не имя, а…

Склонившись, он затягивал ремни на своих санках.

— Я вам не показал, потому что не хотел, чтобы она узнала.

— Я бы ей не сказал.

— Нет, конечно, но она могла спросить, и в таком случае, боюсь, она прочла бы ответ на вашем лице.

Подхватив протезом упряжь, он стал натягивать ее на свои могучие плечи.

— Если бы у нее появилась хотя бы малейшая догадка, что он был на этом корабле, она бы рвалась пойти с нами, а я этого не хотел. Тот человек… — Он кивком указал в сторону севера — туда уходила колея, оставленная снегоходом. — Если его можно назвать человеком, дьяволом скорее, если бы он знал, он бы ее убил. Он убьет любого, кто раскроет его тайну.

Рванув санки, он пошел вперед.

— И нас? — У меня вдруг пересохло во рту. — Вы хотите сказать, он бы и нас убил?

— А вы думаете, зачем я взял с собой этот автомат? Конечно. Если мы найдем этот корабль и на его борту все еще будут свидетельства того, что случилось с его живым грузом…

Он замолчал, и мы молча тащили дальше наши санки. Я мысленно перебирал всю последовательность событий, начиная с той минуты, когда он появился в дверях кают-компании «Катти Сарк».

Потом мы уже не останавливались, пока не дошли до айсберга и не увидели четкий двойной след снегохода, уходящий по ровному ледяному полю в сторону беспорядочного нагромождения пяти-шести айсбергов. Один из них был столь длинным, что, перегораживая впереди наш путь, уходил своим краем в море Уэдделла, где его плоский верх спускался к паковому льду. К этому времени солнце уже коснулось верхнего края далекого ледяного барьера, погрузив его обрыв в тень так, что он казался черной полосой вдоль северо-западного горизонта.

Вместе с прилетевшей черной снеговой тучей наступила темнота. Мы едва успели вытащить свои спальные мешки и влезть в них до того, как вдруг налетел яростный порыв ветра, почти горизонтально засыпая нас градом величиной с горошину, с шорохом несущимся по льду. На наши сжавшиеся тела словно вытряхнули огромное количество шариков из подшипников, покрывающих нас твердым панцирем.

Думаю, буря продолжалась не дольше десяти-пятнадцати минут, но, казалось, она тянулась и тянулась бесконечно. А потом она наконец прекратилась, словно сказочная фея взмахнула волшебной палочкой и вокруг внезапно воцарилась полнейшая тишина, ни звука вокруг, а на переливающемся шелке темнеющего фиолетового неба засияли яркие звезды.

К концу жизни мой отец стал большим поклонником рубаи Омара Хайяма. Он любил читать их вслух каждому, кто был готов его слушать. При его болезни в этом не было ничего удивительного, но для юноши пятнадцати лет, каковым я был ко времени его смерти, подобные размышления о смерти и смысле жизни были не вполне естественны. Тем не менее некоторые строки врезались в мою память, и теперь мне вспомнились кое-какие из них.

Мы остановились там, где поверхность льда, перестав быть ровной, вздыбилась большими беспорядочно торчащими плитами, ломаясь о старый прибрежный лед. Солнце исчезло за горизонтом, небо снова стало заволакивать тучами, и становилось совсем темно. Мы расположились со своими спальниками у поднявшейся ледяной плиты, чтобы спрятаться от ветра, дувшего с северо-запада со скоростью в четыре балла, чего было достаточно, чтобы на открытых местах бежала снежная поземка. У нас с собой была маленькая спиртовая горелка, и когда, заварив себе крепкого, с большим количеством сахара чаю, мы стали его пить — первое горячее питье с тех пор, как мы ушли с «Айсвика», — я процитировал Айану ту пару строк:

— Звездный купол — не кровля покоя сердец,

Не для счастья воздвиг это небо Творец.

Я замолчал, дальше вспомнить не получалось.

— Что-то там о неизбежной смерти…

Он покачал головой, хмурясь.

— Смерть в любое мгновение мне угрожает. Да, именно.

И последнюю строку я продекламировал вместе с ним:

— В чем же польза творенья? Ответь наконец!

Он сидел, скрестив ноги, словно жрец какого-то божества, сжимая в ладонях жестяную кружку с ритуальным напитком.

— Рубаи. Очень уместно, — задумчиво проговорил он, и его акцент стал особенно заметным. — Грех и искупление, смерть и то, что за ней следует, да, но, я надеюсь, пока нам рано об этом говорить.

Отрешенное выражение внезапно слетело с его лица, и он, наклонившись, мрачно сказал:

— Жизнь и смерть, добро и зло. Запомните, молодой человек, в случае с Ангелом никакого добра нет, одно зло. Помню, — прибавил он, — как-то мне сказал один врач, сельский врач, что в результате близкородственного скрещивания потомство может выродиться до первобытного состояния, даже более того, до состояния чудовищ. Прямо слышу его слова: «Чудовища, нет другого более подходящего слова для этого». И потом он рассказал мне жуткую историю о мальчике, оставшемся сиротой и усыновленном доброй семейной четой, не имевшей собственных детей. Этот маленький ублюдок вырос в монстра, лишившего их всего, что они смогли заработать тяжким трудом в течение своей жизни, а потом убил их по одной лишь той причине, что захотел единолично распоряжаться тем жилищем, под крышу которого его приняли эти добросердечные люди.

Он замолчал, наливая себе еще чаю.

— Именно такого рода человек, по чьему следу мы идем. Если соскрести с него поверхностное обаяние, то внизу будет одно лишь зло.

Я его спросил о тех именах, что были нацарапаны на стенах в бараках лагеря к востоку от Ушуайи.