— Они заорали и схватили меня сзади, а бутылку вырвали из рук. Он меня тряс, понося на чем свет стоит, так что у меня едва зубы не высыпались изо рта. Вот какое отношение к этому имел Бог.

Через два часа Эдуардо снова спустился вниз, бутылка была уже пуста, а они покатом валялись на полу без сознания. Конечно, он это заранее не замышлял. Все было сделано по наитию. Он мог бы их одного за другим перетащить наверх и спихнуть за борт, но вместо этого он крепко скрутил им руки за спиной, а потом связал их всех вместе. Он надул резиновую лодку и, когда они пришли в себя, предложил им выбор: либо спуститься в трюм на место узников, которых он собирался освободить, либо попытать счастья в лодке. Естественно, они выбрали лодку.

Чтобы спустить лодку за борт, ему пришлось освободить двоих из них, тех, кого он счел наименее опасными среди остальных. Но, когда лодка была спущена на воду, капитан заявил, что они не могут слезть вниз со связанными за спиной руками. Последовала перебранка, и в итоге один из освобожденных им бросился на Эдуардо.

— В общем, я его застрелил. А что мне оставалось? Я нечаянно попал ему в живот.

Потом он их развязывал и давал спуститься, одному за другим, капитану последним, и, когда они все оказались в лодке, сбросил фалинь. Он спросил нас, добрались ли они до Мальвинских островов.

— Нет, насколько мне известно, — ответил Айан.

Эдуардо слегка пожал плечами и, заикаясь, в свое оправдание заметил, что предоставил им все условия, даже заставил второго из освобожденных помощников спустить им большой навесной мотор и канистру с топливом.

— Думаю, дело в штормовом ветре.

Снова пожав плечами, он стал говорить о том, что погодные условия не позволили ему поднять ни крышку люка, ни решетку. Он пытался, сперва вколов себе сыворотку, но к тому времени корабль уже так сильно качало, что трудно было просто стоять, не говоря уже о том, чтобы работать на батарейной палубе. Там был хаос, сказал он, оторвавшиеся пушки бросало на борта при каждом толчке и наклоне корабля.

— Это как езда на большой лошади, которая пытается вас сбросить.

Там, похоже, не было ничего неподвижного, за что можно было бы ухватиться, и даже после того, как ему удалось накинуть трос на блоки, он не смог сдвинуть крышку люка с места — его сжали доски палубы. Кроме того, приходилось постоянно бегать к штурвалу, чтобы не допустить разворота «Андроса» лагом[155] к волне.

Эдуардо думал направиться к южному берегу Восточного Фолкленда. Весь остаток дня он потратил на приведение в порядок снастей и парусов, чтобы отвести корабль к островам, а ветер к тому времени сменился на северо-западный. Из-за избытка парусов корабль сильно сносило с курса, а крен на правый борт иногда был так велик, что волны накатывали на палубу. Баркас, оборвав веревки, которыми был привязан, стал носиться по палубе, тараня мачту у основания. В конце концов его смыло за борт.

— К тому времени я уже так вымотался, — сказал Эдуардо, — что больше ничего не мог делать.

Он полагал, что скорость ветра, вероятно, достигала ста километров в час.

— Ветер обрывал паруса, но мне уже было все равно. Я ужасно устал. Не помню уже, как я пристегнул себя к койке. Помню только, что позже проснулся от жутких ударов о корпус, грохота волн и треска ломающегося дерева, завывания ветра. А еще было ощущение, что корабль тянет вниз, как будто он тонет. Но мне было безразлично. Было плевать на все. Хотелось одного: натянуть одеяло на голову и заснуть навеки. Я, как зверь, забился в темную нору умирать. Понимаете? Я хотел вернуться в небытие. То был конец.

Какую часть его истории я узнал той странной ночью, а сколько потом дополнилось из обрывков во время долгого обратного пути к «Айсвику», я теперь уже не могу сказать наверняка. Все три мачты, переломившись, свалились за борт и, мотаясь на привязи вант, бились о корпус с такой силой, что Эдуардо опасался пробоин. Прошло несколько дней, прежде чем буря утихла, и он нашел в себе силы обрубить канаты топором, освобождая обломки рангоута. Наконец он смог спуститься на батарейную палубу и, приладив блоки, поднять крышку люка. Ужасная вонь экскрементов, и людей, и животных, поднявшаяся из недр черного трюма, была невыносима, и он бы вырвал, если бы было чем. Тела лежали по всему трюму, там, где их свалила предсмертная слабость. Живых не было никого, а если бы и были, при тех обстоятельствах он все равно не смог бы их спасти.

Было достаточно трудно определить, до какой степени повредилось сознание этого человека в результате пережитых испытаний. Грязь его тела, исходящая от него вонь, спутавшиеся волосы и борода, направленный в никуда взгляд и его нескончаемый монолог… Думаю, следовало учесть, что никто не смог бы, живя над кучей замороженных трупов, сохранить нетронутым свое душевное здоровье. Тем более что мы видели доказательства того, что он туда спускался и рубил лед, чтобы добраться до овец, а поскольку к человеческим телам подобраться было легче, он также рубил и их конечности.

Но то, что он выжил в течение двух с половиной лет, в одиночестве, с исчезающе малой надеждой на спасение, нужно было признать поразительным фактом, независимо от того, как это ему удалось. По этой причине, а не из-за опасений возможных последствий политического характера, я согласился с предложением Айана никому не рассказывать об ужасающем грузе корабля.

Это было уже после того, как Айан открыл трюм и обнаружил, что Ангел Боргалини мертв. Он застрелился. Так мне сказал Айан, но можно ли этому верить? Мне Ангел не кажется человеком, способным на самоубийство. Я был в кладовке, мы с Эдуардо осматривали запасы, когда Айан спустился, чтобы заглянуть в трюм. Если бы тогда и прозвучал выстрел, я бы его, скорее всего, не услышал.

Так это было или нет, но одно не вызывает сомнений — его смерть избавляла всех от множества проблем, и именно по этой причине я согласился молчать о подлинной цели рейса «Андроса» и том, что было в его трюме.

Перед тем как отправиться в обратный путь, Айан вынул миниатюрную фотокамеру и стал снимать Эдуардо крупным планом и каюту, в которой он прожил более двух с половиной лет. Потом на ходу сделал несколько кадров обледенелой палубы и, спустившись на лед, сфотографировал «Андрос» со всех сторон, в том числе с таких точек, откуда было видно, как его ограждают вмерзшие айсберги. И в конце, для протокола, как он сказал, сделал несколько снимков трупа Карлоса, лежащего под носом корабля. Он даже расстегнул на нем куртку и задрал свитер, чтобы сделать крупным планом фото раны, которая стала причиной его смерти. Затем, подкрепившись горячей овсянкой с тюленьим мясом — лучшим из того, что мы наскребли в кладовке, мы пустились в обратный путь вокруг айсберга по нагромождению вздыбленных льдин к тому месту, где Ангел с Карлосом оставили снегоход.

Дорога отнимала много сил, идти было тяжело, и в самых трудных местах приходилось помогать Эдуардо. Он не проявлял никакого интереса к тому, куда мы его ведем, и к постоянным остановкам Айана после того, как мы отыскали свои санки, чтобы определять с помощью его маленького приемника направление сигнала от радиомаячка, прицепленного им к снегоходу. Похоже, наша поддержка и надежда на скорое возвращение в общество людей, неожиданно сменившие бесконечное одиночество и приближение неизбежной, страшной смерти притупили остроту его умственного восприятия. Он в некотором смысле отключился — слова продолжали литься из него потоком, но значительная их часть теперь была бессмысленной. Кроме того, возрастала его беспомощность, что настораживало, если вспомнить его поведение при внезапном появлении ненавистного ему человека.

Те выстрелы, что мы слышали, то, как он охотился за Боргалини по всему кораблю, в конце концов загнав его в трюм, полный трупов погибших по его вине людей, осторожность, с которой он подошел к каюте, где мы его ждали… Все эти действия характеризовали его как человека с ясным умом и полным контролем над собой. А потом хлынувший из него поток объяснений, слова, продирающиеся сквозь отвыкшие от речи голосовые связки… Я с содроганием вспоминаю, как его бурная исповедь постепенно становилась все более сбивчивой и путаной, пока не скатилась к практически бессвязному лепету. Его сознание туманилось, а телодвижения теряли самостоятельность, пока он наконец не превратился в какое-то подобие тряпичной куклы размером с человека, полностью зависящий от наших усилий и воли. Жутко было наблюдать его деградацию, то, как его ум стремился забиться в темные углы его памяти. Никогда раньше я не видел ничего подобного и, надеюсь, не увижу впредь.