Не знаю уж, чем здесь была вызвана такая тряска. Может, из-за высокого положения кабины: насколько я помню, в кузове подобной канители не было. А, может, и вовсе из-за почтенного возраста видавшего виды сухогруза. В любом случае, уже через несколько минут меня растрясло до полной потери ориентации в пространстве, а лязг и грохот, кажется, совершенно оглушили.
До посёлка Лесного оставалось, насколько я помнил, не так уж много. Сняв в конце концов фуражку, я успел даже задремать, так что добрались быстро. Очнулся от внезапно наступившей тишины, в которой до сих пор чудились звуки работающих механизмов сухогруза.
— Ну что, обер, вот и приехали. Пойдём, я груз сдам, да прогуляемся до моего дома.
Вслед за отставным танкистом я спустился на твёрдую землю. Ноги гудели и слегка подрагивали, но в общем и целом состояние оказалось удовлетворительным. Пока Райков улаживал какие-то хозяйственно-рабочие вопросы, я погулял возле кабины сухогруза, размял ноги, покурил и огляделся.
Лесное ничем не отличалось от большинства других населённых пунктов, по которым прошли армии некросов. За столько времени зрелище успело примелькаться, однако оставаться равнодушным всё ещё не получалось. Да оно и хорошо: равнодушны машины и нежить. А здесь… Как можно не принимать близко к сердцу потери, понесённые твоей родной страной, твоими согражданами и товарищами? Голод и работа до изнеможения в тылу, под лозунгами «Всё для фронта, всё для победы!». Страх и запах смерти на оккупированных территориях, которые местами превращались в сплошные кладбища. Пепелища, тучи мух и толпы крыс на линии фронта.
Война никогда и никому не приносит счастья. Да и победа в большинстве случаев весьма относительная. Да, некросов надо было остановить любой ценой — иначе всему миру пришлось бы заплатить куда большую цену. Только вот… сколько мёртвых, сколько искалеченных судеб. Сейчас мы выжили. Но сколько ещё лет будут греметь отголоски этой страшной войны? Сколько лет страна будет оправляться от удара? Выжженные и вытоптанные пашни; целые гектары земли, превращённой магией смерти в голые пустыри, которым нужно очень долгое и трудное лечение. Разрушенные города и деревни, в некоторых из которых совсем не осталось живых, куда больше никогда не вернутся люди. И — миллионы погибших…
Этому посёлку, можно сказать, повезло: он выжил. Здесь не было крупных сражений, по Лесному не прошли колонны танков, отряды некросов или пехота под прикрытием офицеров.
Вот только тут и там торчали разрушенные и брошенные дома. Сгоревшие, превратившиеся в воронки от снарядов или боевых заклинаний. Навсегда оставленные, покосившиеся, с заколоченными окнами. Да и остальные, жилые, мало чем отличались от покинутых: покосившиеся стены, покорёженные крыши, кое-как залатанные неумелой рукой. Не до них было в войну. Так случилось — мужчины ушли…
Мы воевали на женских плечах. Женщины собирали на заводах танки и самоходки, женщины не спали сутками в тыловых госпиталях, женщины убирали озимые, строили укрепления, тушили пожары. Женщины ждали. Боги, как же им пришлось нелегко! Ждать месяцами без каких-либо известий, в постоянном страхе, верить практически в чудо… Не хуже ли это, чем передовая?
Как быстро пришлось взрослеть молодым девочкам, как быстро постарели ещё недавно молодые женщины над желтоватой грубой бумагой зачитанных до дыр писем и оплаканных похоронок!
Я тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли. Что переживать о прошлом? Мы ведь победили. Мы выжили, и выживем снова. И так будет всегда, как бы ни было тяжело.
Вдруг мой взгляд привлекла сгорбленная косматая фигурка, сидящая на ступеньках одного из домов неподалёку. За моей спиной были какие-то склады, чуть дальше виднелись не то коровники, не то свинарники. А напротив, за широким пустырём, уже начинались жилые дома, самая окраина посёлка. Как раз на крыльце одного из них, добротного и хорошо сложенного сруба, он и сидел. Дом был явно заброшен, глядел на пустырь тёмными провалами окон, хотя всё ещё выглядел вполне крепким.
Испепелив в пальцах окурок, я двинулся к дому.
— Ну, здравствуй, — вежливо поприветствовал я, опускаясь на корточки. Из-под лохматых бровей, с заросшего бородой лица на меня уставилась пара всё ещё внимательных глаз, уже подёрнутых белой плёнкой. В густой рыжей шевелюре белели целые клоки седины.
— И тебе не хворать, чародей, — степенно откликнулся домовой. — Давненько в наших краях вашего брата не было.
— Что случилось с хозяевами? Уехали?
— Да кто в те дни просто так уезжал? — вздохнул он. — Хозяин, почитай, ещё в первый год войны погиб, а хозяйка с дитём не сильно дольше пожили: в лес убежали, не желала она под некросами проклятыми жить. Да там и сгинули, — он шмыгнул носом, утирая скупую слезу. — Хорошие они были. Я вот по старой памяти дом поддерживал, покуда мог, от мертвецов поганых прятался. А сейчас, видать, пора моя пришла, помирать скоро. Ну, да и ладно. Уже лучше так, среди живых, чем между мертвецами да их сворой! — задиристо проворчал он, стукнув маленьким сухим кулачком по коленке.
Я, не говоря ни слова, выпрямился и, обойдя домового, вошёл в его вотчину. Дух проводил меня настороженным взглядом. Препятствий чинить не стал, но и следом не пошёл, ожидая развития событий.
Я прошёл через пустые сени, не обратив внимания на оставшиеся там вещи. Моя цель была дальше, в светлице.
Вышел я через пару минут, крепко сжав в руке небольшую деревянную фигурку. На пороге домовой встретил меня испуганно-настороженным взглядом.
— Ты что это задумал, чародей? Не пойду я никуда, не предам хозяев!
Я присел рядом с ним, достал папиросу, закурил. Дух недовольно поморщился, но ничего не сказал.
— Не будет никакого предательства. Ты им ничем не поможешь; хорошо служил в былые годы, вы дружно жили, а теперь не стоит цепляться за прошлое. Я тебя хорошим людям отдам, не волнуйся.
— Слово дашь? — подозрительно прищурился домовой.
— Огнём и кровью клянусь, постараюсь. Ну, а если ошибусь в людях — так не взыщи, с меня тоже спрос небольшой.
— Сильная клятва, — кивнул домовой. — А что это ты мне помогаешь? Боевой офицер, силища — ух, аж дух захватывает! А я — что, я рядовой дух…
— Честно? — я вздохнул. — У меня самого никогда толком не было дома. В детстве, ещё в детдоме, как все беспризорники мечтал, что не дано сейчас, так вырасту — будет у меня самый настоящий, свой дом. Чтоб полная чаша, чтоб семья большая и дружная. Ну, и домовой, как без вашего брата. Вот наверное с тех пор я к твоему роду бережно отношусь. Дома своего, полной чаши, у меня, как видишь, нет, да и невелика вероятность, что будет. А в хорошие руки тебя пристроить мне не сложно.
Дух снова хлюпнул носом и трогательно погладил меня по локтю. Потом его глаза сверкнули решимостью.
— Не отдавай меня никому, чародей.
— Ты чего? — опешил я.
— Будет тебе дом, вот всё сделаю! Я ж ого-го какой домовой, не простой, а самый что ни на есть старинный, из рода в род переходивший! — горячо воскликнул он, уже забыв, что только что называл себя «рядовым духом». — Хороший ты мужик, на хозяина моего прежнего похож, хоть он и чародеем не был. Где я себе ещё такого найду? А дом, баба да детишки — дело наживное!
Я засмеялся от серьёзности его тона и махнул рукой.
— Ну, как скажешь. Кто я такой, чтобы спорить с «самым что ни на есть» домовым? Только, уж не взыщи, придётся тебе пока в вещмешке пожить. Единственное, кормёжку могу обеспечить.
— Ты думаешь, это хуже, чем смерть? — насмешливо улыбнулся в усы домовой, подмигнул и исчез.
Я аккуратно завернул в чистый платок резного идола и убрал в вещмешок. Пока возился, не заметил, что Вольдим уже вернулся с какими-то ещё людьми, а со стороны хозяйственных построек к сухогрузу торопятся два высоких тонконогих паука-погрузчика и несколько тракторов.
Найдя меня взглядом, отставной танкист махнул рукой, подзывая к себе и, простившись с встречающими, сам двинулся навстречу.
— Ну, вот и управился, пойдём. А что это ты на крыльце сидел? Дом-то брошенный. Ланька, тёзка твой, хозяин дома, со мной вместе на фронт ушёл, только мне повезло вернуться, а он в первый год сгинул. И жена его, говорят, вместе с сыном где-то в лесах пропала.