Анна предстала перед ним в сопровождении сестры и зятя. В тесной голой каморке, окруженный кипами пергаментов, сидел коротенький, но очень толстый старик. Он не стал ее долго слушать. Записав что-то на листке, он проворчал: "Ступай туда, да только поживее!"-и указал своей пухлой ручкой на то место комнаты, куда сквозь узкие окна падал свет. Несколько минут он вглядывался в Анну, затем вздохнул и кивком отослал ее прочь.

На следующий день он прислал за ней судебного служителя и, только она показалась на пороге, накинулся на нее:

-А ты и не заикнулась о том, что дело идет о кожемятне и богатой усадьбе?

Запинаясь, Анна ответила, что для нее дело только в ребенке.

- Не воображай, что можешь сцапать кожемятню,- заворчал судья.- Если этот ублюдок и впрямь твой, все владение отойдет родственникам Цингли.

Анна, не глядя на судью, кивнула. Потом она сказала:

- Ему не нужна кожемятня!

- Он твой или не твой? - заорал судья.

- Мой,- ответила она тихо.- Хоть бы он побыл со мной, пока не выучит все слова! А он знает только семь.

Судья сердито крякнул и стал приводить в порядок документы на столе. Затем сказал спокойнее, но все еще сердито:

- Ты держишься за этого сопляка, но и та коза в пяти шелковых юбках держится за него. А ребенку нужна настоящая мать.

- Да,-сказала Анна и взглянула на судью.

- Убирайся,- проворчал он.- А в субботу приходи в суд.

В ту субботу на главной улице и на площади перед ратушей у Перлахской башни было черным-черно: всем хотелось присутствовать на процессе. Удивительный случай вызвал много шуму, в домах и харчевнях люди спорили о том, кто настоящая мать, а кто самозванка.

К тому же старый Доллингер был широко известен своими процессами, которые он проводил в народном духе, пересыпая свою речь солеными шутками и мудрыми пословицами. Его разбирательства привлекали народ больше, чем церковные проповеди. Неудивительно, что перед ратушей толпились не только местные жители, но и немало крестьян из окрестностей. Пятница была базарным днем, и в ожидании процесса они заночевали в городе.

Зал, где Доллингер творил суд и расправу, назывался Золотым залом. Это был единственный на всю Германию зал такой величины, без колонн: Потолок был подвешен на цепях к коньку крыши.

Перед кованой решеткой, вделанной в одну из стен, сидел судья Доллингер - бесформенной грудой мяса. Простой канат отделял его от публики, он сидел на ровном полу, и даже стола перед ним не было. Уже много лет, как судья распорядился об этом: он придавал большое значение внешней стороне дела.

В огороженном канатом пространстве разместились фрау Цингли с родителями, двое приехавших из Швейцарии родственников покойного Цингли степенные, хорошо одетые люди, судя по всему, преуспевающие купцы и Анна Оттерер с сестрой. Рядом с собой фрау Цингли поставила няню с ребенком.

Все - и стороны и свидетели - стояли. Судья Доллингер имел обыкновение говорить, что слушание дела проходит быстрее, когда все на ногах. Возможно, однако, он заставлял их стоять, чтобы прятаться за ними от публики, так что его можно было увидеть, лишь поднявшись на цыпочки и вытянув шею.

Не успели еще приступить к делу, как произошло легкое замешательство. Когда Анна увидела ребенка, она вскрикнула и выбежала вперед, а он потянулся к ней, забился на руках у няни и заорал благим матом. Судья велел вынести его из зала.

Затем он вызвал фрау Цингли.

Шелестя юбками, она вышла вперед и начала рассказывать, поминутно прикладывая платок к глазам, как королевские солдаты отняли у нее ребенка. Той же ночью ее бывшая служанка явилась в дом к ее отцу и, рассчитывая, очевидно, что ей заплатят, сообщила, будто ребенок еще в доме. Однако посланная в кожемятню кухарка не нашла ребенка: надо думать, что эта особа (тут фрау Цингли указала на Анну) завладела им, чтобы потом вымогать у них деньги. Иона, конечно, рано или поздно занялась бы этим, если бы у нее не отобрали ребенка.

Судья Доллингер вызвал обоих родственников умершего и спросил, справлялись ли они в свое время о Цингли ли и что сообщила им его жена. Оба показали, что фрау Цингли уведомила их, что муж ее убит, а ребенок в надежных руках у ее доверенной служанки.

Они говорили о фрау Цингли с большой неприязнью, что, впрочем, было неудивительно: проиграй она дело, имущество покойного должно было перейти к ним.

Выслушав свидетелей, судья снова обратился к вдове и пожелал узнать, не потеряла ли она голову тогда, при появлении солдат, и не бросила ли ребенка на произвол судьбы.

Фрау Цингли изумленно вскинула на него свои блекло-голубые глаза и сказала обиженно, что нет, она не бросила ребенка на произвол судьбы.

Судья Доллингер сердито крякнул, а затем поинтересовался, считает ли она, что ни одна мать не способна бросить своего ребенка на произвол судьбы. Да, она так считает, сказала фрау Цингли твердо. Не считает ли она в таком случае, продолжал судья, что мать, которая это все же сделает, заслуживает, чтобы ее отстегали по заднице, независимо от того, сколько придется задрать юбок. Фрау Цингли ничего не ответила, и судья вызвал бывшую служанку Анну.

Она быстро вышла вперед и тихим голосом повторила все, что уже показывала на предварительном следствии. При этом она все время прислушивалась к чему-то и то и дело поглядывала на большую дверь, в которую унесли ребенка, словно боялась, что он еще кричит.

Она рассказала суду, что хотя и приходила той ночью к дяде фрау Цингли, но потом вернулась в кожемятню из страха перед королевскими солдатами, а также потому, что тревожилась о своем внебрачном ребенке, который воспитывался у добрых людей в соседнем местечке Лехгаузене.

Тут старый Доллингер бесцеремонно прервал ее; он очень рад слышать, прорычал он, что хотя бы одно существо в городе чувствовало в тот день нечто вроде страха; ибо не боится лишь тот, кто окончательно потерял рассудок. Конечно, нехорошо со стороны свидетельницы, что она позаботилась только о своем ребенке, но, с другой стороны, как говорится, родная кровь не водица, и плоха та мать, которая не украдет для своего дитяти: однако красть строго запрещено законом, ибо как ни верти, а собственность есть собственность, и кто вор, тот и обманщик, а обманывать тоже запрещено законом. А затем он пустился в одно из своих мудрых и забористых рассуждений, порицая бесстыдство людей, которые позволяют, себе водить судью за нос, и, после небольшого отступления насчет крестьян, которые разбавляют молоко ни в чем не повинных коров, и городского магистрата, который взимает на рынке слишком большой налог с крестьян, что уж и вовсе не имело отношения к процессу, он довел до общего сведения, что допрос свидетелей окончен, а суду по-прежнему ничего не ясно.

Затем он выдержал большую паузу, проявляя все признаки нерешительности и оглядываясь по сторонам, словно в надежде, что кто-нибудь скажет ему, как довести дело до конца.

Люди ошеломленно переглядывались, некоторые вытягивали шею, чтобы взглянуть на растерявшегося судью. Но в зале было очень тихо, и только с улицы доносился шум толпы.

Наконец судья со вздохом начал снова.

- Так мы и не установили, кто настоящая мать.

Поистине, жаль мальчишку. Как часто приходится слышать, что иной отец прячется в кусты и не хочет быть папашей, негодяй этакий, а тут сразу объявились две матери. Суд слушал их больше, чем они заслуживают, а именно добрых пять минут каждую, и суд пришел к заключению, что обе врут как по писаному. Однако, как уже сказано, не мешает подумать о ребенке, который должен иметь мать. А посему, не довольствуясь пустой болтовней, надо твердо установить, кто настоящая мать ребенка.

И он сердито позвал судебного пристава и велел принести кусок мела. Судебный пристав пошел и принес кусок мела.

- Нарисуй мелом на полу круг, в котором могут стать трое,- велел судья.

Судебный пристав стал на- колени и начертил мелом такой круг.