XVII СОКОЛОВ РАНЕН

Производство объективов из кертикита по системе Мейерлинга быстро подвигалось вперед.

Химически чистый памтуин оказался вполне удовлетворительным элементом для заполнения полости внутри объективов.

Соколов сначала относился к опытам восторженно, но впоследствии бывали моменты, когда он подходил к начатому делу слишком критически. Недоверие Киссовена взяло свое.

Но сегодня, — это было как раз в день приезда Дунбея и Мак-Кертика, — он торжествовал.

— 5 августа 1946 года войдет в историю науки, как поворотный пункт в изучении астрономии. Киссовен, ты непременно должен присутствовать при составлении первого крупного стекла. Кстати, я должен прибегнуть к твоему опыту в области исчисления площади кривых поверхностей. Без этих исчислений мы не сумеем точно определить ни светосилы, ни величины поля зрения объектива.

— Ты, может быть, и прав, — ответил Киссовен. — Я отнюдь не собираюсь умалять значение этого нового объектива, который мы сегодня осмотрим, и с удовольствием приму участие в любых исчислениях, которые будут нужны. Но не думаешь ли ты, Соколов, что и 7 августа окажется историческим днем?

— Я привык трезво взвешивать все обстоятельства, — отвечал Соколов. — Мы вместе с тобой просмотрели все «за» и «против» по поводу вывоза теллита… Вопрос решен!

— Да, несомненно, мы не имеем права сорвать концессионный договор, утвержденный ЦИК… Правда, есть еще пути… Скажем… применить декрет о революционной целесообразности и запретить вывоз теллита.

— Киссовен! Это невозможно! Наложение запрета должно быть обосновано! И обосновано фактами…

— Это-то и мучительнее всего, что у нас нет фактов! Пойми, Соколов, мое положение!.. Я, логически рассуждая, прихожу к заключению, что все мои опасения — вздор и пустяки… И в то же время не могу отделаться от мысли, что теллит в руках Моргана… — а ведь нет сомнения, что он попадет в руки Моргана, — может стать грозным оружием.

Соколов поражался мыслям Киссовена.

Для него уже давно не был секретом тот знаменитый разговор, который в свое время подслушал Киссовен в Институте Рыкова. Именно Соколов выяснил, что передача разговора произошла благодаря сохранившейся в комнате Мак-Кертика и Дунбея электропроводке старого типа.

Содержанию этого разговора он, однако, не придавал крупного значения.

Наоборот, бывали моменты, когда он подтрунивал над Дунбеем, которого любил называть в таких случаях «тюфяком».

— Умный этот Дунбей, а идет на удочку старика, как мальчишка. Тюфяк он и больше ничего. Если бы Мак-Кертик заговорил о «чистой науке», то Дунбей обязательно прослезился бы. Разве это настоящий деятель науки? — вскипел Соколов.

Так было и на этот раз, вечером 5 августа, когда он вместе с Киссовеном направился в свою маленькую шлифовальную мастерскую для завершения работы по изготовлению нового крупного объектива.

Он был сегодня особенно жизнерадостен, и ему хотелось развеселить Киссовена.

— Нам не страшно никакое грозное оружие, которое может очутиться в руках Моргана. Не мне говорить тебе о том, что Евразия — самостоятельная экономическая единица, которая совершенно не нуждается в помощи или в связи с Америкой. Мы можем порвать в любой момент всякие отношения с Америкой, и это не отразится на нашей жизни. Если бы в стране Моргана не существовало угнетенных, эксплуатируемых трудящихся, нам вовсе не надо было бы думать о ней.

Подходя к мастерской, Соколов вспомнил, что не захватил с собой оправы, специально приготовленной для нового объектива.

Через десять минут оправа была на месте.

Соколов рассказал Киссовену, что видел, как Эди и Дунбей вместе вошли в его дом.

— А что, если поговорить с Дунбеем серьезно?.. Все то, что мы о нем знаем, все то, что о нем рассказывает Эди, говорит за то, что он славный малый. Я думаю, что он не знает, что делает. Если с ним поговорить серьезно, он сумеет выбрать между своим американским гражданством, которым так кичится Мак-Кертик, и благом человечества, к которому стремимся мы, — проговорил Киссовен больше для себя, чем для Соколова.

Действительно, Соколов, занятый прилаживанием оправы, или не расслышал слов Киссовена, или не хотел вовсе возобновлять разговора. Во всяком случае, он оставил слова Киссовена без ответа.

За работой не заметили, как минула ночь. Киссовен принимал во всем деятельное участие.

Исчисления были сделаны. Результаты их превзошли самые смелые предположения Соколова. Он был радостно взволнован и, как бы снова испытывая прочность кертикита, постукивал им в такт речи Киссовена по столу.

Кертикитовый полуобъектив, как и пластинка, выдержавшая в зале Моргана выстрел из револьвера Мак-Кертика, несмотря на видимую стеклянную хрупкость, с металлическим звоном отскакивал от мраморного стола совершенно неповрежденным.

Соколов приступил к заполнению полости объектива памтуином.

Обе половинки объектива были опущены в ванну, наполненную памтуином.

— Половинки сложены… Так… Воздушных пузырей в полости нет… Киссовен! Будь добр, передай мне оправу.

Киссовен погрузил оправу в ванну.

— Вот так! Объектив уже в оправе… Но… оправа чуть-чуть велика. Сейчас возьмем и… готово…

Соколов сжал оправу и… произошло нечто непредвиденное, непонятное.

Соколов вскрикнул.

Киссовен недоумевающе следил за движениями своего помощника.

Тот с необычайной быстротой выхватил руки из ванны. Они были в крови.

Киссовен немедленно занялся осмотром рук Соколова.

На правой руке оказались четыре небольшие поверхностные резаные раны, на левой — одна большая, зияющая, тоже резаная рана.

Вместе осмотрели ванну.

И… нашли в ней несколько обломков кертикитового объектива с острыми краями.

Объектив, по-видимому, при зажиме лопнул, и осколки поранили руки.

Соколов еще не находил слов.

Киссовен был по-прежнему спокоен.

— Тут что-нибудь неладно! — сказал Киссовен.

— Надо немедленно исследовать! — отвечал Соколов, пришедший, наконец, в себя от изумления.