Если спросить у любого, когда на свет появилась матрешка, ответ, скорее всего, будет: никогда! она была всегда! Скептик, возможно, допустит, что ее вырубили первым кремниевым топором. Людям проще представить горящего на костре Джордано Бруно или восстание Спартака, чем то, что каких-то пятьдесят лет назад еще не изобрели пластиковые клубнику и помидоры и что свежие овощи и фрукты приходилось есть только в короткий сезон, когда они поспевали.

Пушкин, Гоголь и Достоевский никогда ее не видели, а Толстой и Чехов если и дождались, то вряд ли она взволновала их больше, чем Иосифа Бродского черепашки-ниндзя: первую матрешку сделали в самом конце девятнадцатого века, и этим людям, придумавшим русскую культуру, наверняка не было дела до лубочной игрушки. Однако двадцатый век прославил ее по той же причине, по которой прославил их самих: он предъявил невиданный до того спрос на символы и смыслы, утвердив заодно знак равенства между теми и другими. Для всего мира матрешка стала символом России не меньшим, чем Достоевский выразителем ее души, и, уж конечно, ее видели даже те, кто в жизни не держал в руках ни одной его книги.

Популярны две версии ее происхождения. Главная утверждает, что прототипом матрешки стал один из японских божков, внутри которого помещалась вся его деревянная семья. Второстепенная, но более патриотичная — что матрешка произошла от разборных пасхальных яиц. Вряд ли можно узнать, как было на самом деле, но известно, что в 1900-м году куклу отвезли на Всемирную выставку в Париж, где она и прославилась. Нарядную деревянную бабу полюбили дети и взрослые, посыпались заказы.

— И вот здесь, как нам тогда казалось, могло скрываться возможное объяснение, — продолжал Михаил Африканович. — Вполне логично, что на экспонате Всемирной выставки нарисовали государственный герб, а потом кукла каким-то образом оказалась у девочки. Однако вы должны представить наше изумление, когда мы получили заключение геральдика о гербе.

Штыков поставил стакан, встал и жестом пригласил Жуковского к картине. Они снова подошли к мольберту.

— На первый взгляд, здесь нарисован малый государственный герб Российской империи, — сказал он, обведя по воздуху орла указательным пальцем. — То есть именно он и нарисован. Но есть кое-что еще. Обратите внимание, что орел находится в ромбе, который обвит орденской лентой и украшен пальмовыми листьями. Детали очень мелкие, но даже я смог рассмотреть их на фото при увеличении. Каюсь, сперва я не придал им значения, и потребовалось несколько дней, пока пришла экспертиза.

— Я вас внимательно слушаю! — нетерпеливо произнес Жуковский.

— Да, так вот, главное, что позволяет определить, кому принадлежит герб, это изображенный на нем орден Святой Екатерины. Им награждали женщин, причем, самых родовитых аристократок. Царские дочери получали его автоматически, при крещении. Таким образом, его сочетание с малым государственным гербом дает нам малый герб великой княжны, дочери государя императора.

Жуковский замер, что-то считая.

— То есть на матрешке герб дочери Николая Второго?

— Совершенно верно!

— Занятно… Но какой именно? Насколько я помню, их было четыре.

— Вы правы, четыре: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Но с помощью матрешки на этот вопрос ответить нельзя. Дело в том, что у великих княжон отличаются только большие гербы.

— Но все равно это означает, что на картине… — почти по слогам начал Жуковский, вглядываясь в девочку.

— Это означает, что ваша картина сильно подорожала, потому что это портрет не неизвестной дворянки, а дочери русского царя!

—    Но вы не знаете наверняка…

— А вот и знаю! — просиял Штыков. — Сомнения могли быть, если бы художника звали по-другому, но так как авторство точно подтверждено, дело сильно упрощается. Репин выполнял государственные заказы, а главное — писал портреты членов царской семьи! Например, известный портрет самого Николая в Русском музее. Как я говорил, никаких документов, что он рисовал великих княжон, у его наследников не сохранилось. Видимо, их и не было, потому что такое они бы точно не выбросили, но нам помогла дата создания картины.

Штыков указал на нижнюю часть холста, где над подписью художника — «И.Репин» — были выведены четыре едва заметные цифры — «1904».

— Пришлось немало потрудиться, чтобы установить связь между этим портретом и царской семьей, но в конце концов нам это удалось! Сперва мы забросили широкую сеть, чтобы выяснить, кто заказывал художнику картины в третьем-четвертом годах. Из всех найденных документов подходящим оказался всего один: ведомость Морского министерства на выплату Илье Ефимовичу Репину трех тысяч рублей. За что, не уточняется, но вряд ли это совпадение. Да и сами посудите, что Илья Ефимович Репин мог делать по морскому ведомству? Тем более, сумма весьма внушительная. Могло ли министерство заказать портрет царской дочери, а главное — зачем? Звучит странно. И тут нам пришла идея: а что, если дело не в министерстве? Что, если оно только оплачивало заказ? И вот тогда все встало на место. Вы никогда не слышали о великом князе Алексее Александровиче?

— Боюсь, что нет.

— О, это весьма колоритная личность! — ухмыльнулся Штыков. — Можно сказать, принц Гарри своего времени.

Великий князь Алексей Александрович, четвертый сын императора Александра Второго, брат Александра Третьего, приходился Николаю Второму дядей. Несмотря на его бесталанность, Николай дядю ценил. Родственные узы считались самой надежной опорой во всех слоях общества, а особенно в царской семье, главной корпорации своего времени. Просто по факту рождения великие князья становились министрами и генералами. Степень их компетентности прямо зависела от степени родства с самодержцем.

В страхе перед эволюцией эту классовую модель переняли и следующие российские режимы: большевики придумали номенклатуру, попасть в которую теоретически мог любой, но с подходящей анкетой; их наследники не стали скрывать своей феодальной природы и снова превратили власть в сословную корпорацию прямых родственников и близких друзей. Оказавшись в колоде, о будущем можно не волноваться: при коммунистах штрафников отправляли руководить чем-то менее заметным (разумеется, если речь не шла о политике), а после для них придумали должность советника президента (разумеется, если речь не идет о политике). За самые же страшные прегрешения теперь грозит Совет Федерации.

Великий князь Алексей Александрович четверть века служил начальником Морского министерства в чине генерал-адмирала — сперва при брате, потом при племяннике. Время он проводил в путешествиях: на премьерах в Париже, карнавалах в Новом Орлеане и за охотой на буйволов с Буффало Биллом. А потом случилась неприятность: русский флот погиб близ Цусимы, и Россия проиграла Русско-японскую войну. Великий князь вышел в отставку и вскоре умер от горя в любимом Париже. Но все это произошло уже после 1905 года.

— Нас интересует более раннее время, когда он еще обожал покрасоваться, устраивал праздники и считался бонвиваном, — перешел к сути Штыков. — Мы стали искать, и оказалось, что еще в 2006 году в архивах Российской национальной библиотеки в Петербурге случайно нашлась тетрадь в кожаной обложке с золотой монограммой «АА», дневник великого князя, который он вел почти всю жизнь!

По ходу своего рассказа Михаил Африканович столкнулся с дилеммой, ошибка в разрешении которой грозила испортить все впечатление. Дело в том, что про тетрадь и все остальное он выяснил сам, и теперь первым его порывом было начинать каждую фразу с местоимения «Я» (к тому же за «я» платили на двести долларов больше, чем за «мы»). И все же благоразумие взяло верх: лучше всего за годы службы он усвоил, что коллективный результат куда весомее индивидуального достижения. Поэтому он остановился на множественном числе, иногда вообще сбиваясь на третье лицо и называя себя «наши специалисты».

Впрочем, «наши специалисты» поработали неплохо. Для начала Штыков прочитал всю тетрадь, из которой немало узнал о характерах породистых лошадей и родовитых барышень, но ни слова про Репина и портрет. Ничего удивительного, если князь платил не своими деньгами, то вряд ли доверил бы это даже дневнику. Однако в глаза бросалась одна деталь: он вел его почти полвека, но неожиданно за год до смерти перестал. Сначала Штыков решил, что произошло это по причине депрессии, но потом догадался, что как раз она и побуждает многих писать. Более того, потратив на что-то большую часть жизни, люди обычно уже не в силах остановиться. Писатель Чуковский вел дневник семьдесят лет и последнюю запись сделал в агонии.