Владимир Михайлович с детства умел выбирать компанию, и сейчас его окружали замечательные люди, вернее, изображения людей, оставивших по себе замечательные воспоминания: гипсовый бюст Ломоносова по правую руку от входа, деревянный Дарвина по левую (из-за специфики материала похожий на реконструкцию кроманьонца), живописные и фотографические портреты не нуждающихся в упоминании русских писателей и композиторов на стенах и даже автопортрет запомнившегося Тодасевичу современника, философа Ашкердова, нарисовавшего себя в образе хмельного сатира, которого (разумеется, философа, а не сатира) министр ни одной книги не читал, но вместе с Дарвином держал в качестве сигнала всякому входящему, что считает размышление о природе вещей делом также весьма культурным. Интерьер дополняли настоящая арфа, православная хоругвь, шкаф с севрским фарфором и бесцельно расставленная то здесь, то там старинная мебель. В общем, за исключением портрета Ашкердова с хоругвью, кабинет Владимира Михайловича оформленьем походил на класс музыки и ИЗО в богатой гимназии, арендованный для антикварного аукциона.

В противоположном от входа углу, справа от Тодасевича, лежала неприметная на первый взгляд мраморная плита, которую тот все никак не решался приказать унести. Плита эта недолгое время служила постаментом статуе Давида, копии шедевра Микеланджело в масштабе один к пяти, теперь отправленной в провинциальный музей. Полгода назад, получив ее в подарок, Владимир Михайлович сразу понял, что сокрушителя Голиафа ему послала сама судьба: освященная веками идеальная нагота, символ победы искусства над стыдливостью, должна была стать еще одним сигналом хозяина кабинета: вооружившись мировым наследием, молодой министр будет проводить свою политику без ханжества и фарисейства. Однако по роковому совпадению, похожий то ли на садовую скульптуру, то ли на комнатный фонтан метровый Давид был точно такого же роста, что и сидящий Тодасевич, и посетители против собственной воли без конца переводили глаза с застегнутого на все пуговицы министра на обнаженного царя. Тодасевич не мог их за это судить, провокация даже была одной из его целей, но под вернувшимися от мраморного карлика раздевающими его самого взглядами он каждый раз сбивался с мысли и краснел. Поэтому скоро бесплодным фантазиям был положен конец, и символ новой политики уехал в Невинномысск.

Вообще, Владимир Михайлович не любил своего тела, а потому старался обращать на него как можно меньше внимания. Тело было чем-то вроде брата-остолопа, за внешность и поведение которого он будто бы вечно извинялся, отчего обычно имел то ли виноватый, то ли смущенный вид. В жестикуляции, мимике и даже походке Владимира Михайловича сквозила легкая брезгливость, словно он пытался стряхнуть с себя противную ему оболочку. При этом ничего особенного в его теле не наблюдалось, оно было совершенно обычно: среднее, без лишнего веса и явных изъянов. Скорее, причина была в общем восприятии Тодасевичем всего телесного как некоего ограничителя своей бесконечной внутренней гибкости: на самом деле, он с большим удовольствием принимал бы форму той функции, которую в данный момент выполнял.

И все же, несмотря на все это, Владимир Михайлович полагал себя бюрократом новой формации: он с презрением относился к чиновничьей рутине, а главным мерилом эффективности считал не никому не интересные статистические данные о числе посадочных мест в театрах и финансировании библиотек, а отдельные проекты, способные напомнить о величии национальной культуры как внутри страны, так и на международной арене. Такой подход вообще был визитной карточкой правительства, состоящего из современных людей, умеющих увлечь общество интересной идеей: изрядная доля коллег Тодасевича, министров и даже вице-премьеров, успели поработать пресс-секретарями, вице-президентами банков по связям с общественностью и президентами коммуникационных групп; да и сам Тодасевич немало лет, прежде чем стать писателем, писал пресс-релизы.

Последние месяцы самым главным проектом министерства культуры и основной заботой его министра было участие во Всемирной выставке в Сиднее, куда десятки стран должны были привезти все самое лучшее, свои достижения и предметы гордости. Россия, по единодушному мнению членов правительства — мировой культурный камертон, должна была построить свою экспозицию вокруг знакомых миру символов русской культуры, но с инновационным подтекстом, продемонстрировать связь между традицией и современностью, способность бережно хранить наследие предков и умение интерпретировать его в соответствие с потребностями сегодняшнего дня, вдохнуть новую жизнь в казалось бы привычные символы и так далее по пресс-релизу правительства. Министр тяжелого машиностроения даже предложил изготовить макет этого камертона, от чего после первых эскизов пришлось с сожалением отказаться, поскольку его так никто и не сумел вообразить. И тогда Владимир Михайлович выдвинул идею, покорившую коллег. Он предложил связать воедино прошлое и настоящее, сделав центральной темой российского павильона Царь-икру, Царь-водку и Царь-матрешку.

С первыми двумя вопрос решился сразу: чтобы добыть Царь-икру, в Каспии поймали белугу, действительно помнившую царей; Царь-водку вообще искать не пришлось — ею назначили самую дорогую сорокоградусную из соседнего гастронома. Но с матрешкой дело встало: Владимир Михайлович предлагал и самую большую, и самую многоместную, и сделанную с помощью нано-технологий, однако человек, в действительности подкинувший ему эту триумфальную идею, оказался и главным тормозом на пути к ее осуществлению. Тодасевичу с самого начала весьма определенно было указано, какой должна быть искомая Царь-кукла.

— Возможно, Владимир Михайлович, вы сейчас этого не видите, — заявили ему тоном столь вежливым, что для возражений собеседника не оставалось ни малейшей лазейки, — но есть мнение, что в данном случае велосипед изобретать не стоит. Настоящая царская матрешка уже существует. Ее репутация столь безупречна, что ваша задача весьма упрощается — в этот раз можно не тратить усилия на креатив. На вашем месте я бы ее просто нашел.

Сказавши это, одетый в модный приталенный костюм посетитель словно в замедленной съемке вытянул из папки большой белый конверт и, удерживая его снизу за угол, несколько раз покачал на уровне министерского лица. Затем, не добавив в голос никакой новой эмоции, собеседник Тодасевича тоном курьера провозгласил: «Вам письмо, господин министр!», надорвал конверт с двуглавым орлом и красной надпечаткой «Правительственное» и вытряхнул из него большую глянцевую фотографию.

— Не хотелось посылать по имэйлу, — объяснил он свою старомодность. — Конечно, никакого секрета тут нет, да, Владимир Михайлович? Но мы бы вам рекомендовали до поры до времени все же держать детали операции в тайне. Не хочется портить сюрприз нашим иностранным партнерам, вы меня понимаете?

 И вот тогда-то Тодасевич впервые и увидел матрешку с гербом великой княгини, какой позже будут любоваться Капралов и Жуковский.

— Вы видите одну из внутренних частей, — объяснил посетитель, держа фотографию обеими руками, как икону на крестном ходе.

— И что же на остальных? — вежливо поинтересовался Тодасевич.

— Все как обычно, Владимир Михайлович, опора мироустройства — семья. Сменяются правительства, президенты, режимы, идеологии, а семья остается. Есть ценности непреходящие, и ради них нам с вами стоит напрячь свои силы. Вы верите в семью?

— О да! Всей душой! — горячо заверил министр и приложил ладонь к груди.

— Это правильно. Наша семья, разумеется, состоит из семи частей. И вот эти отдельные «я» мы и должны найти.

— А что же изображено на остальных? — повторил свой вопрос Тодасевич.

— На остальных изображены другие члены семьи. Ими занимаются другие люди. Ваша задача искать вот это! — И собеседник бросил на стол министру фотографию матрешки.

— Мы с вами живем в информационном пространстве, согласны? — продолжил он после того, как Владимир Михайлович изучил фото.