— Почему именно на усадьбу седьмого дома? — спросил Вадик.

Ему ответил Сагайда:

— Дом пустует уже три месяца. И Деркач это не мог не знать: там жили его подручные. Братья-рэкетиры.

— Сидят?

— Гастролируют. Что дальше, Матвей Петрович?

— Вычисляется так: резкая боль, сильнее, чем мог предполагать Деркач. Упал, возможно — кратковременная потеря сознания. И — перепугался за свою драгоценную жизнь, перепугался так, что закричал и бросился бежать к освещенному перекрестку. Побежал очертя голову и бежал, пока не захлебнулся собственной кровью.

И такое совпадение: из-за угла уже выезжала машина «джентльмена» Кравцова, который мог бы стать спасителем — а стал первым свидетелем смерти Деркача.

— Так они сообщники? — подскочил Сагайда.

— Считай, что исключено. Если бы Деркач вовремя узнал, что его возлюбленная змеюка развлекаете с интеллигентным хлюпиком… Похороны состоялись бы, но явно не такие пышные.

С минуту царила тишина. И в ней телефонный звонок раскатился особенно резко.

Аппарат стоял рядом с Матвеем Петровичем; естественно, трубку взял он.

Звонили из дома Деркачей.

Обыск завершается. Уже найдена кобура от нагана, золото и деньги.

Хотеть или не хотеть гласности — это уже стало личным делом; вопрос теперь в приспособлении к ней. Во всяком случае — это важнее, чем с нею бороться. Не так ли?

Автобус телевизионщиков прикатил около девяти, с помпой зарулил к райотделу, и двое тертых калачей принялись громогласно уточнять, где именно состоятся похороны «крестного отца».

К удивлению дежурных, ни Сагайды, ни старших на месте не оказалось, не было и вразумительных инструкций. Минут десять ушло на вопросы и звонки. К исходу десятой минуты возле телебуса оказался удалой райкомовский инструктор и развел насчет того, что все съемки обязательно надо согласовывать с местными властями, а также о том, что в районе имеется множество достижений, не охваченных пока что средствами массовой информации; если уже снимать, то их, а вот всяческие нехарактерные явления категорически ни к чему.

Тертые калачи живо сунули ему под нос микрофон, нацелили два объектива и попросили повторить, особенно интимные заявления насчет согласования съемок и нехарактерных явлений. Вспыхнула подсветка, зажглись красные лампочки видеокамер, и тут вдруг выяснилось, что удальца разбил речевой паралич, быстро перешедший в потребность ретироваться под сень кабинетной люстры.

Сагайда все не являлся, но прямо на дежурного пришла срочная телефонограмма из исполкома: послать наряды — запретить и предотвратить шествие, митинг и что там еще как не зарегистрированное надлежащим образом.

Само собой, четыре уазика с мигалками, размалеванный автобус со здоровенными буквами «ТУ», катящий вслед за ними, трескучий сине-желтый мотоцикл, отправившийся за ними вдогонку, не могли не привлечь полсотни зевак на площадь перед аллеей Энтузиастов, откуда должно было двинуться шествие.

А там уже группировались теплые, не то с похмелья, не то с поддачи по утряночке, рэкетиры, а чуть в сторонке — солидные дядечки, среди которых опознавались служащие исполкома, потребсоюза, нескольких контор и фабрики фурнитуры.

Еще в сторонке — два десятка женщин, сослуживцы Клавдии Деркач и матери ее учеников.

Была здесь и Таня Стеценко.

Сагайда, хоть и не имел пока что права, все ей рассказал, когда аргументировал свою просьбу не ходить. Но Таня пошла проводить подругу — «а на того выродка я и не гляну».

Уже подошла машина с гробами. Народу прибавилось. Один из тертых калачей вскарабкался на плоскую крышу автобуса и принялся водить раструбом объектива, как пулеметчик при отражении атаки.

Его заметили — но толком не отреагировали; как раз в это же самое время потный от волнения младший лейтенант приложил к уху рацию, выслушал окончательный приказ и выступил вперед.

Рацию опустил, а в руку взял мегафон. И, естественно:

— Прошу разойтись! Мероприятие запрещено!

Звукооператор обрадовался, высунул из автобуса тупое копье микрофона.

Из толпы провожающих в последний путь выбрался седой, солидный Череватько и завелся весьма авторитетно вещать, что никакого специального разрешения на похоронные процессии не требуется, а следовательно — требования милиции незаконны.

Из автобуса выкатились еще двое тертых калачей, один — с ручной камерой, другой — с «репортером» наготове; тут нельзя уже было не обращать внимания. На тертых калачей попробовали шумнуть — но когда убедились, что им этого и надо, записывают, опомнились и начали кто отворачиваться от камеры, а кто — растворяться среди зрителей.

Несколько минут — и большинство полотняных пиджаков и тусклых галстуков (летняя униформа чиновников юга) рассосалось среди зевак. Исчезло и несколько рэкетиров, самых трезвых или самых сообразительных.

Операторы вели съемку.

Рация лейтенантика вновь застрекотала: подошли свежие указания. Пока он прислушивался и коротко рапортовал, прикатил зачуханный «рафик», и из него полезли музыканты. Последние еще вытаскивали инструменты, а первые уже выстроились и начали выдавать нечто, напоминающее бессмертный Моцартовский марш.

Тертые калачи и это снимали и записывали.

Лейтенантик дослушал, взмок еще больше и — засуетился, отправляя свою команду назад, в «уазики». Через минуту машины рванулись и исчезли, оставив на площади сержантов: на лицах ребят читался категорический приказ не вмешиваться.

Тертые калачи снимали и это.

Рэкетиры затоптали окурки и взвалили гробы на могучие плечи.

Оркестр двинулся следом, не прекращая истязание Моцарта.

И тут из группки Клавиных подруг вырвалась Таня Стеценко, загородила путь и звонко выкрикнула:

— Стойте! Нельзя его хоронить с музыкой! Он убийца!

Тертые калачи трудились как пчелы, и наверное потому один из идущих порожняком рэкетиров только и сделал, что несильно столкнул Таню с дороги да добавил пяток слов, которых, наверное, никто доселе по Таниному адресу и мысленно не произносил. Вроде ничего особого — только вдруг показалось Тане, что это — некий аванс…

Но музыка вдруг стихла, оркестранты остановились — и очень немногочисленная процессия двигалась дальше по Аллее Энтузиастов в полной тишине.

В последующее время эксцессов больше не происходило — если не считать долгого разговора персека райкома с телевизионщиками.

Разговора, который увенчался пополнением райкомовской видеотеки копией материалов, отснятых за утро.

Эксцессы происходили позже, ближе к вечеру, когда в райком начали вызывать, для беседы с Первым, некоторых активистов похоронного ритуала…

Но это — позже.

А утром, когда Сагайда, избавившись от всех дел, утешал оскорбленную Таню, серая «Волга», неведомым путем приписанная к облпрокуратуре, выбиралась на трассу.

Вел Вадик, а Матвей Петрович, ослабив галстук, продолжал начатый разговор:

— …И спросил себя: а что, если бы Жора остался в живых? Совсем бы другой расклад. Как раз по его размаху: комплексный выигрыш. Никому не надо платить по обязательствам: с чего же платить, если ограбили, все в доме перевернули! И никто бы не задергался, представив, что это за грабители, которые самого капореджими не побоялись! Вроде — избавился бы от нашей фирмы: что бы тебе осталось, как не поверить в сказочку, что Деркача — водят, что он — жертва. Глядишь, из жалости кое-какие старые его грехи и простились бы. Третье — развязался бы с Клавою и так, что в самом деле не пришлось бы ничем делиться; а я уже к тому времени о «змеюке» знал… А еще был у меня такой большой интерес: кто же это в самом деле побывал у Деркача дома? Рисковал же, да как! Или хозяин бы вернулся, или милиция, тоже не сахар, объявилась бы… Знал, положим, что Жора не явится — но не знал же, как скоро прибудет милиция! Риск-то какой! Что-то надо было, очень важно и очень срочно, — а подготовка сделана, как будто не торопился: нигде следов нет… Особенно с полом интересно: дождь на улице, а ни на паркете, ни на коврике у дверей ни-ни грязи…