— Услышала, что милиция ищет какую-то девочку. Я и вспомнила…
Рябинин ей верил. Да и Петельников верил, стараясь оттолкнуть ту злость, которая была не против девушки, а против неудачи, против этой чёртовой работы и против самого себя. И тогда они ещё раз переглянулись долгим взглядом, в котором теперь было смирение и готовность искать дальше.
— Расскажите подробнее, — устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.
— Ага… Что подробнее?
— Например, опишите эту женщину.
— Ага…
Она говорила своё «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение тёмных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным… Теперь её миловидность съел окончательный страх, — входя в кабинет, она ещё надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жёг её лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой — невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Мы ценим справедливость. Ценим… Разве ценим мы воздух? Да мы без него жить не можем…
— Вы успокойтесь, — сказал 6н так тихо, что, возможно, не услышал и Петельников.
— Значит, она правда украла ребёнка?
— Правда.
— Боже, и я помогла…
— Вы не виноваты. Опишите-ка мне её.
— Ага… Постарше меня, роста моего, волосы под беретом… Что ещё?
— Какое лицо?
— Обыкновенное.
— Нос, губы, глаза… Одежда, цвет берета, выговор, какие-нибудь приметы…
— Ага… Внимания не обратила. Только помню, что плащ светлый.
— И больше ничего не помните?
— Ничего, — призналась она, пугливо заслоняясь ладонью от света лампы.
— Ну хоть узнаете её?
— Узнаю, — с готовностью выпалила она.
— А что вы сказали девочке?
— Мама ждёт.
— И она пошла?
— Да, только глянула на парадную дверь.
Тяжело пошевелился инспектор. Рябинин огладил чистый бланк протокола и вздохнул. Допрос кончился. Она ждала ещё чего-то, ещё каких-то разговоров и, может быть, ответа на притаенный вопрос — кто же украл ребёнка? Но допрос кончился. Рябинин развинтил ручку и начал писать — обычно он печатал на машинке, но сейчас не хотел пугать тишину в пустой прокуратуре.
— Иветта, неужели вас ничего не удивило и не поразило? — спросил инспектор голосом, который испугал прокуратурскую тишину.
— Ага, — она повернулась к нему. — А вас что-нибудь удивило в моём рассказе?
— Удивило, — сразу рубанул инспектор. — Удивило, что вас ничего не удивило.
— А что должно меня удивить?
— Ну, хотя бы… Почему мать стоит на перекрёстке, а ребёнок играет во дворе?
— Мало ли почему… Девочку подальше от машин…
— Почему мать сама не сходила — там же рядом?
— А если бы пришла машина?
— Почему не сходить за ребёнком, когда придёт машина?
— Ага…
— И насколько я знаю матерей… Не пошлёт она незнакомого человека за своим ребёнком.
Инспектор будоражил память свидетельницы, как грел остывший мотор. Рябинин так бы не мог, потому что верил ей. И она повернулась к нему, словно защищаясь от инспектора, но взбудораженная память уже работала:
— Ага… женщина сказала, что ждёт машину. А мне показалось, что её машина стояла на той стороне улицы.
— Почему так показалось? — Рябинин бросил протокол.
— Не знаю. Показалось, и всё.
— Какая машина? — спросил инспектор.
— Вроде бы «Москвич».
— Номер, цвет, сидел ли кто за рулём? — оживился Петельников.
— Ага… не знаю, не обратила внимания.
— А если вы подумаете, повспоминаете и завтра мы ещё поговорим? — предложил Рябинин, вспомнив о пословице, что утро вечера мудренее.
— Хорошо, — легко согласилась она, подписывая куцый протокол.
— Я вас отвезу домой, — сказал инспектор. — Ага?
Из дневника следователя.
Бедная Лида… Она сегодня чуть не умерла от страха. А виновато это злополучное уголовное дело, виноват я, болтавший о нём дома…
Лида зашла с Иринкой в магазин, сама побежала в кассу, а её поставила в очередь и велела никуда не отходить от тёти в зелёном пальто. Вернувшись, она не нашла ни Иринки, ни этой тёти в зелёном пальто. Нет их! У Лиды сердце оборвалось — она выскочила на улицу, искала, спрашивала, звала и вернулась в магазин, чтобы звонить мне и в милицию…
У столика для покупок женщина в зелёном пальто укладывала в сумку продукты. А сзади, почти уткнувшись в её спину, стояла Иринка.
— Доченька, почему ты здесь? — спросила Лида, приходя в себя.
— Мам, ты же велела от тёти не отходить…
В костюмчике цвета давно не метённого асфальта, в кепке цвета давно не мытого слона, инспектор Леденцов серой мышью сквозил меж людей, домов, машин и деревьев. Его фигуру, ставшую щуплой, взгляды прохожих как бы пронизывали насквозь, точно стеклянную. Но он тоже их пронизывал, ничего не замечая, кроме идущего впереди мужчины в тёмно-зелёном плаще и светло-зелёной шляпе — Леденцов второй день ходил за Катунцевым, отцом похищенной девочки.
Сентябрь, оттеплев бабьим летом, вспомнил об осени. Вдруг подуло несильным, но сквозящим ветерком, который при почти безоблачном небе откуда-то брал капли дождя и мелкие жёлтые листья. С крыш, что ли? Леденцов ёжился в костюмчике, но свой зелёный плащ — поярче, чем у этого Катунцева, — он не надел, а другого плаща, мышиного и невзрачного, как неметёный асфальт, у него не было.
Зелёный силуэт остановился у газетного стенда.
Это был их четвёртый, как говорил Петельников, рейс. Катунцев ходил так медленно, словно знал, что за ним «пущены ноги», и старался облегчить им работу. Инспектора раздражали его частые и внезапные остановки, в которые и Леденцову приходилось рассматривать витрины, глазеть на рекламы или прибегать к старому доброму способу — завязывать шнурки на ботинках. После третьей остановки Леденцов решил, что с завязыванием шнурков пора завязывать, — будь ты хоть каким незаметным, но если человек оборачивается и в третий раз видит твою согбенную над ботинком фигуру, то он задумается. Нет ничего естественнее беседы двух прохожих…
Зелёный силуэт остановился у газетного стенда.
Леденцов зыркнул глазами, выискивая собеседника. К газону жалась старушка с будто свалянной из чёрной шерсти собакой.
— Ух какой симпатичный интерьер… Как величать?
— Рэдик.
— Небось жрёт много?
— Не больше вашего, — отрезала старушка, всегда готовая к атакам несобачников.
— Сравнили. Я-то хожу на двух ногах.
— Ну и что?
— А он на четырёх. Попробуй-ка, бабушка, побегай день по улице на четвереньках, так аппетит прорежется солдатский.
Старушка изумлённо глянула на серенького паренька и натянула поводок, увлекая пса в зелень сквера. Пошла от сквера и зелёная фигура.
— Пока, Эдик, — попрощался с собакой Леденцов.
Чёрный терьер клыкасто осклабился.
Катунцев шёл по проспекту как-то необязательно, вроде бы никуда не хотел и никуда не спешил. Что он не спешил, инспектор уже не сомневался. Но цель у этой вялой ходьбы была, и Леденцову хотелось поскорей уловить её дальний намёк.
Он поднял голову и увидел помертвелое небо. Кажется, теперь дождь пойдёт уже оттуда, из этих туч, чёрных, как тот кудлатый пёс. Леденцов вздёрнул воротник пиджачишки и глянул на тёплую вывеску — «Кафетерий». Зря не надел свитер или спортивную куртку…
На перекрёстке Катунцев задумчиво прирос к асфальту, словно никак не мог рассмотреть цвета светофора. И стоял, пропуская текущие толпы.
Леденцов помялся у фонарного столба. Пожилой мужчина с туго набитой апельсинами сеткой чуть замешкался рядом.
— Скажите, как пройти на Садовую? — спросил Леденцов.