— А-а, — зевнул инспектор. — Так вы и жену знали?

— Познакомилась, как же! Миленькая девочка, Валей звать.

— А не Ниной?

Её морщинистое лицо вдруг побагровело, и она нервно забегала руками по столу, перекладывая бумаги.

— Чего вы меня путаете, молодой человек? Не знаю ваших дел, но за — свои отвечаю. Свадьба была здесь, и жену звать Валей. И фамилию помню — Беляевская, а стала Ватунской.

— А что потом?

— Чего потом? После свадьбы и уехал. Как у них дальше сложилось — не знаю. Город-то большой, не деревня.

— Отделение милиции далеко?

— Одна остановка прямо.

Петельников вскочил и протянул ей руку.

— Спасибо. Я к вам ещё зайду.

Он вышел из общежития и быстрым шагом пошёл в милицию — звонить Рябинину о первой, только что открытой жене Ватунского.

После разговоров с прокурором Рябинин толком работать не мог. И от этой немужской черты злился ещё больше — уже на себя. До двадцати лет свою обидчивость он считал возрастной. До двадцати пяти объяснял повышенной эмоциональностью. Вот уже тридцать минуло, а его можно ранить легко, как воробья из рогатки.

Да ещё этот неожиданный звонок Петельникова из Новосибирска о первой жене Ватунского, над чем надо бы спокойно поразмышлять в одиночестве.

Когда постучали в дверь, Рябинин напрягся до отвращения, до лёгкой тошноты от застарелого гастрита и, будь у него гипнотическая сила, отбросил бы того человека волнами от двери — так не хотелось сейчас никого видеть.

Вошла крупная пожилая женщина в меховой шубе, воротник и плечи которой дождь усыпал стеклянным горохом. Для шубы на улице ещё было рановато.

— Я мать Ватунской, — сказала она медленным голосом. — Почему вы меня не вызываете?

— Садитесь, — предложил Рябинин и стал тягуче и долго набирать носом воздух, как йог.

У следователя может болеть зуб или сердце, может быть настроение — как погода за окном, могут семейные неприятности сыпаться зерном нового урожая, жена уйти к другому может — всё может быть у следователя, потому что он человек. Но следователь должен говорить с людьми вежливо, корректно и бесстрастно, потому что он следователь.

Рябинин всё тянул воздух, пока не закололо под лопатками. Потом подержал его в лёгких и медленно выпустил ртом. И какая-то часть злости вроде бы ушла вместе с воздухом, как дым в форточку.

Женщина смотрела на него подозрительным взглядом.

— Не вызывал вас из-за похорон. Давал возможность прийти в себя. Горе всё-таки…

Ей было пятьдесят восемь лет. Правильные черты лица не утратили своей чёткости. Видимо, и она была в молодости красавицей.

— Почему этот бандит не арестован? — спросила она, как ударила по деревянной бочке.

— Сначала я вас хочу кое о чём спросить, — мягко ответил Рябинин, возвращая паспорт. — Вы не только потерпевшая, но и свидетельница. Что вы скажете об отношениях между дочерью и Ватунским?

— Какие там отношения! — взметнулась она. — Первую жену бросил! Знаете про неё?

— Ну это было давно…

— Всё ж таки бросил! В счёт идёт.

— Идёт, — согласился Рябинин.

— А любовницу завёл? Хотя я живу далеко, но всё хорошо вижу.

— Откуда вы знаете про любовницу? И про жену?

— Как откуда? От дочки. Только на людях делали вид, что любовь да согласие. А дома скандал за скандалом. Говорила я: сходи в райком, с ним бы, с миленьким, быстро по этой линии разделались…

— Свидетели говорят, что скандалы начинала жена, — с трудом перебил Рябинин.

— А какая жена потерпит разврат? — крикнула она так, что Рябинин слегка отпрянул.

— Скажите, — вдруг дьявол надоумил его, — адрес любовницы вы нашли для дочки?

— А что ж — сидеть сложа руки? — опять крикнула она.

— Конечно-конечно, — успокоил он её.

Перед ним была потерпевшая, у которой убили дочь. В таких случаях родители редко питали к нему симпатию, а случалось, что в горе и ненависти не видели большой разницы между преступником и следователем, как родственники умершего на операции частенько считают причиной смерти хирурга, а не болезнь. Поэтому Рябинин обращался с потерпевшими, как с душевнобольными.

— Почему этот бандит не арестован? — опять повторила она.

— Вот разберёмся…

— Чего тут разбираться! Убили человека, а они всё разбираются!

— Скажите, — осторожно начал Рябинин, — развратом вы называете любовницу или ещё что-то?

— И любовницу называю, и ещё кое-что. Натура у него развратная. Приличные мужья после работы обедают дома, а он в ресторан прётся…

— Ну и что? — неосторожно вырвалось у Рябинина.

— Как «ну и что»?! А вы знаете, что у него в кабинете спиртное стоит? Кто придёт, он первым делом выпить даст и сам пропустит. Работягу за маленькую в дружину ведут! А он по напёрсточку нанюхается за день, глазки замасленеют — и начнёт бабам руки целовать.

— Ну и что? — опять не сдержался Рябинин и тут же пожалел.

Мать Ватунской слегка отшатнулась — то ли для прыжка, то ли чтобы рассмотреть следователя получше. Её взгляд, воспалённый ненавистью, впился ему прямо в душу. Он хлопал глазами и ждал, что она сделает: пойдёт к прокурору жаловаться или даст ему оплеуху.

— Мы понимаем, где тут собака зарыта, — неожиданно тихо сказала она. — Хорошо понимаем! Ватунский — большой начальник, и надо всё сделать втихую, чтобы шито-крыто. Но не получится! Молод ещё! Я не таких видела! Да за свою дочку я сама вот этими трудовыми руками всем головы отвинчу!

Она вскочила со стула, и теперь отшатнулся Рябинин. Стеклянные горошинки на воротнике растеклись, и мех облезло торчал мокрыми хвостиками. Женщина бросилась к двери и так ею шарахнула, что у Рябинина заныли зубы, зарябила вода в графине и запахло штукатуркой.

— Что у тебя случилось? — тут же заглянул Юрков.

Он хотел помочь товарищу, но его глаза подсвечивались тем подозрительным ожиданием, которое всегда у него появлялось при виде Рябинина.

— Да вот сейф упал, — грустно признался Рябинин.

— Он же стоит, — ещё подозрительнее удивился Юрков.

— Я его поднял, вот и стоит.

Юрков глянул на многопудовый сейф и прищурился. Рябинин невозмутимо поблёскивал очками.

— Шуточки всё отпускаешь?

— Откровенно говоря, тётку я тут одну отлупил.

Это уже чёрт, который сидит в каждом человеке рядом с ангелом, дёрнул его за язык. Зря дёргал, потому что большой грех шутить с не понимающими юмора. Но того самого чёрта, который сидел рядом с ангелом, как раз и подмывало шутить с непонимающими.

Юрков неопределённо хмыкнул с вполне определённым смыслом и хлопнул дверью — не так сильно, как мать погибшей: зубы не заныли, но штукатуркой запахло.

И опять где-то в желудке свернулась клубком тоска…

Эта женщина наверняка пойдёт к прокурору города, в горком партии, поедет в Москву — она всюду пойдёт. И её все поймут как мать. Как мать её понимал и Рябинин, но не понимал как человека. В этом кабинете людей с горем много перебывало, но вели они себя по-человечески. Может быть, в этом и заключается звание человека — всегда оставаться им, даже в беде?

Но откуда эта тоска ползёт, как серый туман по болоту? Не боялся он жалобы, — их писано-переписано на него. Угрозы? Но следователь привык к ним. Может, оскорбление? Но он сразу простил ей, как всё прощают матерям. В конце концов любой потерпевший имеет право предъявить строгий счёт юридическим органам. Тогда что же? Тоска, и запах штукатурки, и хлопнувшая за Юрковым дверь. Запах и Юрков — вот откуда эта болотная тоска.

Что же это! Юрков, следователь, его товарищ, против суда над Ватунским. Прокурор тоже против. Приятель Ватунского, соседи, Новикова — все против. Наверняка и на комбинате против. Все они против Рябинина — даже мать погибшей. А кто же за него? Один Петельников? Но Рябинин обязан защищать общество от преступников. Кого же ему защищать, когда общество не нуждается в защите?

Рябинин даже встал от этой неожиданной мысли, которая делала его работу бесполезной. Он даже повернулся к тополям — они-то всегда стояли к нему лицом, они ко всем стояли лицом. Он, следователь, — слуга общества. Но ведь он следователь прокуратуры, которая охраняет интересы государства, а не местного общества. Значит, за него государство в лице вот этого кодекса Российской Республики.