— Нечувствительный, — добавил Эдик и тихо спросил: — Вега, я провожу вас?

— Проводите, Эдик.

— До дома?

— До дома.

Эдик поправил очки и взял у неё портфель. Они шли молча, изредка посматривая на Померанцевых. С кладбища всегда ходят молча.

— Не думал, что так всё просто, — вздохнул Эдик, который впервые был на похоронах.

— Да, это очень и очень просто, — тоже вздохнула Вега и спросила: — Зачем его жена пришла?

— Кого? — не сразу понял Горман. — А, шефа… Наверное, для моральной поддержки.

— Видная женщина, — обернувшись, сообщила Терёхина, хотя Померанцеву видела не раз. — Да и он видный мужчина. Но каков Суздальский, а?!

— Плюньте на него, — посоветовал Эдик.

— Ну, я побежала, меня ребята ждут, — заявила Терёхина и действительно побежала через дорогу к трамваю.

— Жизнь продолжается, — констатировал Эдик.

— Что же ей делать! — слабо улыбнулась Вега.

— Тогда и я вас провожу.

— Мы же об этом договорились, Эдик.

— Вы впервые разрешили. Наверное, с горя, — усмехнулся он.

— Отстанем от них, — предложила Вега, кивая на Померанцевых.

Они замедлили шаг. Эдик раздумывал, взять ли её под руку. Неудобно, первый раз провожает — и сразу под руку. С другой стороны, всё-таки провожает. Но когда он косил глаз на полную, нежно-литую руку Веги, у него потели очки и пропадала смелость. Это было смешно, потому что в поле вместе ходили в маршруты, он подсаживал её на обрывы, переносил через ручьи и частенько спал рядом в своём спальном мешке. Но сейчас он её провожал.

— Видно, я плохой человек, — сказал Эдик, — в такой день думаю… о другом.

— Я тоже думаю о другом… И сама не знаю о чём.

Как они ни медленно шли, но от начальника всё-таки не отстали. У перекрёстка Померанцева на миг прильнула к мужу. Валентин Валентинович резко обернулся — видят ли сотрудники. Огромные голубые глаза смотрели на него с любопытством. Огромные очки пылали двумя солнцами с горизонта. А Терёхиной уже не было.

— Кхе-кхе, друзья мои!

Все обернулись на столь знакомое «кхе-кхе». Из переулка, пошатываясь, выплыл Суздальский. Он отвесил поклон, блаженно улыбнулся и неверными руками достал трубку. Пиджак был в мусоре, волосы отсырели, лицо пожелтело окончательно — стало как его никотиновые пальцы.

— Что с вами? — не выдержала Вега.

— А что? — удивился Суздальский.

— Ростислав Борисович, вы три дня не были на работе. Что случилось? — спросил Померанцев.

— У меня больничный лист. — Он пошатнулся, но устоял. — Вегетативная дистония. Во! Красиво?

Жена Померанцева, знавшая всех сотрудников мужа, не могла понять, кто перед ней стоит. Суздальский сделал галантный реверанс и осклабился, как улыбнувшийся волк.

— Ростислав Борисович, вам надо домой, — предложил Горман.

— Да, Эдик, я пьян, но пьян не водкой…

— Коньяком, — уточнил Померанцев.

— О вы, гений успеха! — чуть не запел Суздальский. — О, вы, Валентин Валентинович, всегда точны, но сейчас ошибаетесь. Пил я коньяк, но пьян не им. Это пьяницы пьянеют от водки. А я бываю пьяным только от горя. Кто там остался?

— Где? — спросила Вега.

— На кладбище, красавица моя…

— Все ушли.

— А она?

— Кто она? — помолчав, спросил Померанцев.

— Она… Вера… Симонян.

— Ростислав Борисович, прошу вас, идите домой, — почти ласково попросил начальник.

— Что вы! — ужаснулся Суздальский, выдернул из кармана бутылку вина и шёпотом добавил: — Она меня ждёт… Вера. Я ведь вон там сидел… на скамейке. Смотрел на всю комедию. Ну как же вы, культурные люди, а не понимаете… Рождение, смерть — это же интимно. Она меня ждёт… Я не успел ей кое-что сказать…

Он засунул бутылку обратно, туда же впихнул горящую трубку, послал воздушный поцелуй начальнику и пошёл к кладбищу, пошатываясь.

— Эдик, не сходите ли с ним? — спросил Померанцев.

— Хорошо, — покорно согласился Горман.

— Провожание за вами, — подбодрила его Вега и медленно закрыла глаза, прощаясь.

— Последите, чтобы он добрался до дому, — попросил Валентин Валентинович.

Померанцев пошёл рядом с женой; под руку теперь не взял, размышляя, почему Суздальский так сильно переживает смерть Веры Симонян. Все переживают, но почему Суздальский сильней?

Рябинин читал «Следственную практику» и тихонько хмыкал. В статье о психологии преступника приводился такой пример: тихий хороший человек в порыве ревности убил жену. Автор статьи пришёл к выводу, что под личиной скромности пряталась зверская натура. Вот тут Рябинин и начал хмыкать.

Между личностью обвиняемого и его преступлением он не видел никакого противоречия. Тихий, спокойный человек. Он таким и останется. И жену убила не эта скромная личность, а другая, которая сидит вместе с сексом в подсознании и не всегда подчиняется тому — тихому и скромному. В основе его поведения в обществе лежал один психологический пласт, в основе убийства из ревности — другой. Как бы они ни соприкасались, всё-таки они разные. Стоило автору статьи их перемешать — и личность из положительной сразу превращалась в отрицательную, противоположную, в общем-то оставаясь прежним человеком.

Рябинин ещё раз хмыкнул и подумал другое: не прав автор статьи, но и он, пожалуй, не совсем прав. Видимо, потому мы и люди, что можем побеждать в себе всё нечеловеческое. Иначе чего бы мы стоили. Да и нет ничего дороже человеческой жизни. Может быть, только судьба Родины.

В дверь несильно постучали. Вошла пожилая женщина в чёрном глухом платье. Он никого не вызывал, поэтому спросил:

— Вы к следователю?

Частенько ошибались и вместо прокурора заходили к нему узнать, как развестись, что делать с пьющим мужем и почему хулиганов не расстреливают на месте.

— К вам. Я сестра Симонян.

— Садитесь.

У неё было интеллигентное усталое лицо с большими, ещё красивыми, тёмными глазами. Держалась она спокойно, и в ней чувствовалась сила. Рябинин решил, что эта женщина тоже научный работник.

— Моя фамилия Покровская, — представилась она. — Скажите, следствие вестись будет?

— Нет. Естественная смерть, это подтвердило и вскрытие. Сердце.

— Я так и думала, — сразу сказала она.

— А вы хотите, чтобы велось следствие?

— Да, — с готовностью ответила Покровская.

Рябинин не удивился — обычная история: родственники часто видят криминал в смерти, особенно если смерть связана с отравлением, пожаром или несчастным случаем. Прошлым летом ныряльщик доставал с глубины рыбу, запутался в сети ногами и утонул. Чтобы освободить тело, пришлось его буквально вырезать из сети. Так и подняли с обрывками верёвок на ногах. Было полное впечатление, что он связан. Возбудили уголовное Дело, которое впоследствии прекратили. Но по жалобе родственников оно трижды возобновлялось, даже проводилась эксгумация — и всё из-за верёвок на ногах.

Со смертью Симонян было проще, тут даже верёвок не было.

— У вас есть какие-нибудь факты?

Он чуть было не сказал «подозрения», но вовремя осёкся, потому что родственники с готовностью выкладывали кучу подозрений — от последнего разговора умершего с начальником до плохого сна накануне. Он не сомневался, что и Покровская пришла с подозрениями.

— Никаких, — сказала она и замолчала.

— Никаких, — повторил Рябинин.

— Я понимаю, — спохватилась она, — что, по закону требовать не могу. Просто у меня личная просьба.

— Видите ли, — осторожно начал Рябинин, — уголовные дела возбуждаются не по личной просьбе, а по признакам преступления.

— Я, конечно, не специалист, — быстро заговорила Покровская, — и вы можете легко возразить. И будете правы. Но я вас прошу взглянуть иначе.

— Как иначе? — не понял он.

— Не стандартно. Ведь сестра уже выздоравливала — и вдруг… Я приезжала к ней почти каждый день.

В то утро я вошла… Что меня поразило… Её лицо, искажённое ужасом лицо. Такого я никогда у неё не видела. Представляете, мёртвое лицо, перекошенное ужасом?