Знали мы, что все кончится плохо, да кто только сейчас за умом ходит к старикам?

Кто, я вас спрашиваю?

Вот именно, никто, и уж конечно же не наш дуралей рикша Рамани. Я конечно видел, к чему дело клонится, но, знаете ли, молчал, пока терпение не лопнуло. Сидел здесь, под этим баньяном, курил свою самодельную хуку и почти ничего не пропустил.

Одно время хотел я уберечь его от судьбы, да только ничего у меня не вышло…

Вдова была и впрямь хороша собой, спорить не стану, было чем ей заманить парня, однако нутро у нее было гнилое. Она была старше Рамани лет на десять, успела народить семерых детей — пятеро выжили, двое умерли, — и чем тот вор еще занимался, кроме как воровал и детей делал, один бог знает, да только ей после него не осталось ни пайсы, вот она, понятное дело, и вцепилась в Рамани. Не хочу сказать, чтобы рикша у нас в городке много зарабатывал, но и плошка риса лучше, чем ничего. А вот к ней, вдове нищей, дважды-то мало кто заглядывал.

Именно тут они однажды и встретились.

Ехал как-то Рамани по улице — сам без пассажира, а сиял, как обычно, от уха до уха, будто денег у него полный карман, и песню какую-то распевал из тех, что крутили тогда по радио, и голова у него была намазана, будто на свадьбу. Он-то был парень не промах, знал, что девушки ему вслед смотрят, слышал, как нахваливают его ноги, какие они, мол, у него длинные да крепкие.

Вдова как раз только что вышла из лавки, где и купила-то плошку чечевицы — уж не знаю, откуда деньги брала, но, говорят, видели по ночам возле ее развалюхи мужчин, даже, говорят, самого хозяина лавки, но я его там не видел, так что об этом уж лучше помолчу.

Пятеро ее паршивцев под ногами вертятся, а она на это ноль внимания и как крикнет: «Эй! Рикша!» Громко, знаете ли, как торговка на базаре. Чтобы, значит, всем показать, что рикша ей по карману — будто это кому интересно. Детей, наверное, оставила голодными ради того, чтобы разок прокатиться, но если хотите знать мое мнение, то она его позвала, потому уже положила на него глаз. Так что все они загрузились в коляску, а он и побежал, а везти вдову с пятерыми детьми, это, знаете ли, нелегко, так что вез он их, отдувался, и вены у него на ногах вздулись, а я еще тогда подумал: будь осторожней, сынок, как бы не пришлось тебе тащить эту ношу всю жизнь.

Но начиная с того дня вдову и Рамани везде видели вместе — не стеснялись людей, бесстыжие, и я рад был, что мать у него умерла, иначе со стыда бы тогда провалилась.

В те времена Рамани иногда по вечерам заезжал на нашу улицу повидаться с приятелями, а они считали себя умнее других, потому что ходили в иранскую забегаловку, пили там в задней комнате контрабандную водку, и все, конечно, об этом знали, но коли мальчишки решили загубить свою жизнь, так это их личное дело.

Горько мне было видеть, как Рамани увязает в дурной компании. Я хорошо знал его родителей, когда те были живы. Но когда я ему посоветовал держаться подальше от тех головорезов, он только осклабился, как баран, и сказал, мол, что я ошибаюсь, что никто ничего плохого не делает.

Ну-ну, подумал я про себя.

Я-то знал их. Все носили на рукаве повязку «Молодежного движения». Тогда же только что ввели чрезвычайное положение, и ребята были вовсе не безобидные, люди рассказывали, как они дерутся, так что я сидел под баньяном и помалкивал. Рамани повязки не носил, а с ними сдружился, они ему, дураку, нравились.

Те ребята с повязками то и дело нахваливали Рамани. Ты красавец, говорили они, в сравнении с тобой Шаши Капур и Амитабх[3] просто страшилы какие-то, и тебе, мол, нужно в Бомбей, сниматься в кино.

Мололи они всю эту чушь только потому, что и в карты его обыграть было нетрудно, и выпивку он им покупал, пока они там резались, хотя он был ничуть их не богаче. Но с той поры мечта о кино запала Рамани в голову, голова-то была пустая, и за это я тоже виню вдову, которая была его старше, так что должна была соображать. Ей ничего не стоило в два счета заставить его забыть всю эту чушь, да куда там, я своими ушами слышал, как она ему однажды говорила: «Ты и вправду похож на самого Кришну, только у него кожа голубая, а у тебя нет». На улице! Чтобы все, значит, знали, какая у них любовь! С того дня я и ждал беды.

В следующий раз, когда вдова снова пришла к нам на улицу в лавку, я решил действовать. Не ради себя, но ради покойных родителей мальчика решил я рискнуть, подвергнуться оскорблениям со стороны… нет, не буду никак ее называть, она теперь далеко, пусть сами там разбираются, что она за человек.

— Вдова вора! — окликнул я ее.

Она встала посреди дороги, и лицо перекривилось, будто ее огрели хлыстом.

— Подойди, поговорить надо, — сказал я ей.

Она не могла отказать мне, потому что я-то человек в городе уважаемый, а она наверняка смекнула, что если люди увидят, как она разговаривает со мной, то и от нее перестанут отворачиваться, и рассчитал я правильно, она ко мне подошла.

— Хочу сказать тебе только одно, — с достоинством обратился я к ней. — Рикша Рамани мне дорог, так что поди поищи кого-нибудь другого, себе по возрасту, а еще лучше — отправляйся в Бенарес, во вдовий ашрам, и до конца дней своих благодари Бога за то, что сжигать вдов теперь запрещено.

Тут она принялась меня стыдить, орать и ругаться, и сначала меня назвала ядовитым старикашкой, который давно свой век отжил, а в конце концов заявила:

— Вот что я вам скажу, господин учитель в отставке, Рамани просил меня выйти за него замуж, а я ответила нет, потому что хватит с меня детей, а он молодой, и ему нужно иметь своих. Так что можете рассказать об этом хоть всему городу и хватит брызгать ядом, как кобра.

После того случая я какое-то время и знать не хотел про их с Рамани шашни, ведь я-то сделал что мог, да к тому же у такого человека, как я, были в нашем городе дела и поинтересней. Например, как раз сразу после того случая к нам на улицу приехал местный санитарный врач в большом белом фургоне, который ему разрешили поставить под моим баньяном, и каждую ночь туда стали приходить мужчины, и что-то там с ними делали.

Не очень-то мне понравилось такое соседство, потому как возле фургона все время вертелись парни с повязками, так что я со своим кальяном пересел на другое место. О том, что творилось внутри, говорили разное, да только я не слушал.

Но именно когда в городе у нас стоял тот белый фургон, пропахший эфиром, всем наконец стало понятно, до какой степени вдова была подлая, потому что тогда вдруг Рамани придумал себе новую глупость и начал болтать, будто ему скоро пришлют подарок, из Дели, от самого правительства, лично для него, и будто это будет роскошный транзисторный радиоприемник на батарейках, самой последней модели.

Тут-то мы поняли, что с головой у нашего Рамани не все в порядке, иначе с чего бы он то про кино, то про радио, и потому в ответ ему лишь терпеливо кивали и говорили: «Да, Рам, повезло тебе» или: «Какое хорошее, щедрое у нас правительство, дарит приемники людям, которые любят поп-музыку».

Но Рамани твердил, будто это правда, а вид у него был счастливый, как никогда, до того счастливый, что трудно было поверить, будто дело в одном только радио.

В скором времени после того, как мы в первый раз услышали про радиоприемник, Рамани и вдова поженились, и тогда все стало понятно. На церемонию я не пошел — свадьба, как ни крути, была бедная, — но Рам вскоре проехал мимо моего баньяна с пустой коляской, и я его окликнул.

Рамани остановился, сел рядом, а я спросил:

— Дитя мое, не ходил ли ты в фургон? Что они там с тобой сделали?

— Не беспокойтесь обо мне, — ответил он. — У меня дела лучше не бывает. Я люблю и любим, учитель-сахиб[4], и я сумел добиться того, чтобы моя женщина согласилась выйти за меня замуж.