— Но ведь то баобаб, — сказал в сомнении Гурейко, — бесчувственное дерево. Да и где они растут, эти баобабы?

— Где-то, кажется, на юге, — сказал незнакомец.

Гурейко оглянулся. В дверях стоял новый посетитель, молодой человек в фетровой шляпе и в модном коротком плаще.

— Никаких баобабов! — высокомерно сказал Гуройко, недовольный, что незнакомец застиг его врасплох. — Что надоть?

Но этот старый прием не удался Игнату Петровичу.

— Не прикидывайтесь, папаша, — сказал Беседин добродушно, — теперь и в колхозе так не говорят — «надоть». А вы вот до баобабов уже дошли.

— Сегодня у нас приема нет, — сердито сказал Гурейко и бросился в другую крайность: — У нас сегодня научная конференция. Профессор Е. Ф. Стремилов читает доклад о высшей нервной деятельности коры головного мозга.

Но и кора головного мозга не произвела впечатления на посетителя:

— Ничего, папаша. Доложите ректору: товарищ по делу Линевича.

Гурейко так и ахнул. По делу Линевича? Еще один омолодившийся! Но этому, прямо будем говорить, от силы можно дать лет двадцать семь — двадцать восемь. Выходит, права танатология — обнадеживающая наука о смерти!

— Пожалуйте паспорт, — решительно сказал Гурейко.

Посетитель удивился, но вытащил и протянул паспорт со свежей датой выдачи. Гурейко прочел: «Беседин Вячеслав Дмитриевич, 1937 года рождения».

— А сколько вам месяц назад было? — спросил он хмуро.

— Тоже двадцать восемь. А что?

— Двадцать восемь, — с насмешкой протянул Игнат Петрович. — Я так думаю, лет семьдесят было наверняка, а то и с гаком.

«А ведь старик, кажется, того… — опасливо подумал Беседин. — Ну да черт с ним».

— Где тут кабинет ректора? — спросил он. Гурейко растерянно ткнул рукой в сторону лестницы.

Его мысли сейчас были полны одним: если уж дело доходит до того, что старики его возраста превращаются в юношей, то… почему бы и ему не попробовать? Почему?

Выждав, пока Беседин скрылся за поворотом лестницы, Гурейко вынул из своего шкафчика в вестибюле едва начатую поллитровую бутылку водки и отхлебнул. Подумав, он отхлебнул еще раз и поставил опустевшую посуду в шкафчик. Лицо старика покраснело, из глаз пошла слеза. Этого еще не разу не случалось, чтобы он так много пил на работе!

Шагая, чтобы не заснуть, взад-вперед по скрипучему паркету вестибюля, Гурейко стал мысленно перебирать события своей молодости. Получалось что-то невеселое. Царская солдатчина? Нет, это не слишком радостные годы. О них и думать не хотелось. Ну, а потом? Потом возвращение в деревню, смрадный угол, спившаяся жена и голод, хватавший за кишки. Гурейко с содроганием вспомнил, как крадучись, ночью, чтобы не видели соседи, ушел он с женой в город, и как просил в дороге подаяние, и как покусала его господская собака возле помещичьей усадьбы. В городе ему удалось устроиться на должность гимназического швейцара. Кто только не считал себя здесь его начальником и кто только не покрикивал на него! И учителя, и классный надзиратель, и инспектор, и родители учеников. А директор гимназии? Его властный окрик еще и сейчас стоял в ушах старика. Нет, положительно, воспоминания молодости вселяли в душу Гурейко чувство, близкое к отвращению. Да, конечно, он понимал — не те сейчас времена. И тем не менее даже мысль о возвращении к молодости испугала старого швейцара. Помилуйте, сейчас у него пенсия, осенью он получит отдельную квартиру на Советской улице… Нет, извините, омолаживаться он не желает. Не желает — и баста!

Водка туманила голову, и ему уже казалось, что если он не примет меры, то все пропало…

Николай Иванович сидел в своем кабинете, глубоко задумавшись. У него по-стариковски болела голова и на душе было смутно.

Собрание оставило свой ранящий след. Как ни странно, его взволновало не выступление Курицына (он его презирал) и даже не Котова, а неожиданно возникшая мысль, которую можно было сформулировать так: а ведь когда-нибудь это будет правдой. Да-да, вот это омоложение. Пусть это не научно, пусть Линевич — маньяк или шарлатан, но, собственно, почему он, Орловский, заранее осудил его, не выслушав его доводов и не разобравшись в деле, как это полагается ученому? Он испугался за свой пост? Нет-нет! Только не это. Он меньше всего озабочен желанием сохранить должность ректора, которая, в сущности, давно уже ему претила. Николай Иванович думал сейчас о другом: о надвинувшейся как будто незаметно старости, о дурном самочувствии, о дурном настроении. Неужели и в самом деле будет найдена дверь из этой темницы?..

Орловский пришел к твердому решению: пригласить сюда рыжего молодого человека и расспросить его.

Он даже почувствовал себя как-то бодрее, и вроде голова стала меньше болеть. Николай Иванович потянулся к звонку, чтобы вызвать секретаря и поручить ему пригласить Линевича, но тут в его кабинет вошел Котов.

— Входите, входите! Слушайте, а я, знаете ли, все же решил еще разок потолковать с этим… Линевичем. Как вы смотрите? В конце концов, я ни разу не вошел в рассмотрение его метода подробно, тут вы правы!

Котов потупился.

— Неприятность, — сказал он. — Мы собирались поставить опыт, а Линевич впал в депрессию.

— В депрессию?

— Да, — неохотно подтвердил Котов. — Более того, он вернулся, так сказать, к исходному положению.

— Значит, все чепуха, — почти с отчаянием сказал после паузы Николай Иванович. — Опять как в опыте Воронова!

— Не совсем так, но…

Беседин был принят Николаем Ивановичем после ухода Котова, удалившегося с неразрешенным вопросом в душе: почему шеф так ужасно огорчился неудачей Линевича? Казалось, он должен был скорее радоваться? В чем же дело?! «Нет, положительно, у старика чаще стали проявляться странности», — грустно констатировал доцент.

А в кабинете ректора тем временем заканчивался как-то не вязавшийся разговор с Бесединым. Ректор был в раздраженном состоянии и все сбивался на ядовитые слова в адрес Линевича:

— Видите ли, с точки зрения геронтологии… Бороться со старостью можно только путем профилактики. Не допускать старения! Начиная с тридцати — сорока лет систематически применять терапию противостарения. А если старость наступила, она необратима. Возможно, что этот Линевич, или кто там он в действительности, нашел средство… гм… временного подстегивания, но…

— А все-таки… утешительно, что превращение, вообще говоря, не исключено. В принципе, так сказать, — строптиво сказал Беседин.

— Да? — саркастически переспросил Орловский. — Так вот, к вашему сведению: он снова стар и немощен. Почему? Не знаю. Допускаю в числе причин также и крах нервной системы. Почему? Во всяком случае, налицо нечто вроде неудачи опыта знаменитого русского ученого-медика в Париже, профессора Воронова, он тоже изобрел средство омоложения — подсаживание человеку семенных желез обезьяны. В результате — кратковременный резкий расцвет человеческого организма, затем полное одряхление.

— Одряхление? — задумчиво повторил Беседин. «Вот тебе и фельетон!» — с насмешкой над самим собой подумал он. Орловский говорил еще что-то, но Беседин уже был в дверях.

— До свидания, профессор. Спасибо! — послышалось издали. Орловский досадливо пожал плечами.

Тут в кабинет неожиданно вошел Гурейко. Он вытянулся по-солдатски и возбужденно отрапортовал:

— Так что не желаю! Окончательно не желаю!

— Чего вы не желаете? — спросил расстроенный ректор.

— Омолодиться не желаю! — гаркнул Гурейко. — Нам это ни к чему!

И перед тем как уйти, он твердо добавил:

— Нынче омолаживать насильно не велено! Извините-с!

Участковый был заботливый человек. А забота, по его мнению, — это прежде всего проверка исполнения. Вселение молодого человека, племянника доктора Линевича, было выполнено. Но вот вопрос: а как дальше сложилась обстановка? Не притесняют ли беднягу?

Степан Демьянович уверенно, как всегда, постучал в дверь Линевича и вошел в комнату, так как ему послышалось из-за двери: «Войдите!» Видимо, хозяин комнаты сказал какое-то другое, менее приветливое слово. Во вся ком случае, участковый увидел старого доктора Линевича на кровати в пиджаке и ботинках. Доктор сердито смотрел на вошедшего.