Когда она сказала, что ее зовут Зарема, я ж не буду дурочкой притворяться. Слушай, говорю, это ты хотела тут нас подорвать-то вообще? Да, я. Ну не знаю, мы как-то сразу вошли в контакт. В тюрьме есть такое правило. Вот она одета черте во что, я с ней начала делиться. Какой-то футболкой, тапочками, чтобы ей было более-менее уютно. Чай, кофе. Кипятильник я потребовала обратно. Мне его дали. Я вскипятила воду, тут же открывается кормушка, давай назад. Я человек вежливый, говорю: смотрите, не обожгитесь. А Зарема уже потом приспособилась, все норовила горячим кипятильником контролеру прямо в ладонь ткнуть.

Боялась она очень первое время. Что ее начнут пытать. Что изнасилуют. Я ей говорю: ну ты размечталась. Чего-чего, а этого от них не дождешься.

Рассказывать она мне начала в первый же вечер. Много вранья было вначале. Про эту Лиду — Черную Фатиму. Как она ее в  завербовала. Как вовлекла, чуть ли не вынудила. Как они летели в самолете. А потом, где-то недели через две, говорит: да ладно, все это треп, я своим людям давала уйти.

Работа подсадной всегда на грани. Надо всякий раз оправдывать перед человеком свое к нему любопытство. Мои слова были очень искренни, как будто для себя узнавала. Я ей говорила: “Меня твоя Чечня, твои Масхадовы-Басаевы не колышат ни одного раза, но, если я узнаю что ты, мразь, здесь, в Москве, чего то спрятала и не рассказала, я убью тебя прямо в камере”. Зарема мне доверяла.

Даже сейчас, я знаю, она ко мне хорошо относится. Уже когда я с ней не сидела, передала через сокамерницу мою, они в автозеке случайно встретились: “Передай Ангелине большое спасибо. И скажи, что она была права...” Я ведь Зареме говорила, чтоб не особо она доверяла следователям. Что после того, как люди получают звезды, внеочередные звания, они обо всем забывают. Вы знаете, что ей поначалу обещали? Срок пять лет, чужие документы, жизнь в любом регионе России… Они забыли об этом сразу! К ней оперативники приходили каждый день. Могли в субботу, в воскресенье ее дернуть. А это страшное нарушение режима. В “Лефортово” правила выполняются неукоснительно. После шести вечера тюрьма на электронных замках. И хоть там будет потоп под стенами “Лефортово”, тебя хрен оттуда выведут. А ее выводили. Возили в Генеральную прокуратуру. Она рассказывала, как ее там встречали. Я про себя думала, ну, ни фига себе. Меня, когда вывозили на очную ставку, наручниками к столу пристегнут и сидишь как дура. А тут чеченская террористка… Чайку, кофейку.

Ей всё обещали. Ее просто разводили, причем самыми разными методами. Вплоть до того, что обещали жениться на ней. Оперативники. Она молодая, влюбчивая. Ей секса очень не хватало, и любое мужское внимание... Вот она познакомилась с ментами-оборотнями. Случайно проехала вместе с ними в одном автозаке и уже договорилась выходить замуж. Пообщается с вами полчаса, придет и будет стихи писать.

Отношение у меня к ней сложное, противоречивое, непонятное. Сочувствие, злоба, неприятие, жалость. Зарему кинули. Обещали пять, а дали двадцать. Это несправедливо. Я вот смотрю на эти рожи в телевизоре, на этих боевиков, которых амнистируют, еще не успев поймать. Ну почему эта дура должна за всех отдуваться… Мне ее просто жалко. Есть такое чувство — арестантская солидарность.

Не хочу наговаривать на людей, но, по-моему, Евлапова эта, адвокатша Заремина, — подсадная от ФСБ. Как иначе объяснить ее действия — нелогичные, просто безумные. Зачем потребовала присяжных? Зачем судью не отвела? Ясно же было, что Штундер посадит Зарему надолго. Недолюбливает он кавказцев. Штундер скинхедов судил. Почти все на свободу ушли, двое остались.

12 июля, в субботу, у дочери Евлаповой свадьба. А перед этим в ночь на четверг задерживают Зарему, и Евлапову вызывают ее защищать. И в четверг, в пять утра, Евлапова уже сидит у Заремы. В субботу, е-мое, свадьба у дочери, а она с утра четверга до вечера пятницы сидит на допросе у Заремы. Обычный адвокат пойдет на такое, да еще и бесплатно? Да она бы отмоталась по-любому.

Евлапова Зареме передачи носила. Футболки, джинсы, платок, сапожки. Не скажу, чтоб крутые передачи, но Зарема начала напрягаться. Я, говорит, не хочу быть никому обязанной. А Евлапова ей и говорит: да что ты переживаешь, Зарема, это все из фонда Патрушева. Может, и пошутила. Но, знаете, гнилая шутка.

Адвокат Наталья Евлапова купила для Заремы новые сапоги.

Приходит Зарема с допроса и говорит. Идет суд над полковником Будановым, который чеченскую девушку изнасиловал и задушил, и ему дают десять лет. И адвокат сказала, что хорошо бы Зареме Мужахоевой написать письмо Владимиру Путину, что нельзя столько много давать Буданову. Я говорю: стоп! Что это за идея такая нелепая? Как это будет выглядеть? Кто этому поверит? Ты, чеченка, вдруг пишешь Путину, чтоб Буданова чуть ли не помиловали. Да тебя ж свои заплюют.

Или вот едет Зарема с адвокатом в Толстопальцево. Показывает оперативникам дом, показывает гараж, где что зарыто. Она все показала. Я спрашиваю: Зарема, ты протокол подписывала? Она: какой протокол? Стоп, подружка моя, они вообще составили бумагу о том, что ты все им сдала? Или завтра объявят, что раскрыли террористическую сеть по оперативным данным, как они любят говорить. Ты знаешь, сколько звезд они твоими руками похватают?

Она, оказывается, была влюблена в Хаттаба. Хотя что такое любовь у боевиков? Это вообще забавно. У Басаева, говорила Зарема, четыре жены уже взорвались. Он же их и пристроил. Для меня это не любовь, а для Заремы — любовь. А потом, когда ты год живешь среди боевиков… Она мне говорила: у нас, наши ваххабиты, чтоб изнасиловать кого-то — о чем ты говоришь?! Нам вера не позволяет. Никто никогда. Потом сказала: да, бывает. А для того, чтоб этого не было, надо иметь покровителя. Она говорила, что ей Басаев предлагал стать очередной женой. Но тут Зарема просчитала перспективу, и она Зарему не устроила. Потом она увидела Хаттаба. Говорит, что он был очень интересный. А по мне — так урод уродом.

Мужчин вокруг нее не осталось. Мужа убили, а его брат почему-то предпочел заниматься бизнесом, а не кровной местью. Зарема рассказывала, что ее муж перевозил какие-то товары, и застрелили его ингушские менты. Говорила, что хотели ограбить, но при этом давала понять: муж — боевик. Она мне говорит: ты не понимаешь, ты считаешь боевиками тех, кто в горах сидит. Нет, говорила Зарема, в горах только маленькая часть, а остальные — вот они, живут нормальной жизнью. Но все — пособники. Добровольно или невольно — это уже другой вопрос, но никто из них боевикам не откажет. Придет русский солдат — наши женщины его встретят, водичкой угостят, сынком назовут, а закроют за собой калитку… Сколько бы тебе жить осталось, паренек? Вот сейчас бы отрезали тебе голову — и нет вопросов.

Она мне рассказывала, как они дом в Ассиновке приобрели. Это еще при Масхадове было. Зареме было лет семнадцать. В этом доме русские жили. Пришли дядьки Заремы, застрелили этих русских. Трупы двух женщин трое суток в комнате лежали. Потом их выкинули. Двоюродные братья, говорит, до сих пор не могут ночевать в этой комнате. А ты, спрашиваю? А я в ней жила спокойно.

А про Трофимова, погибшего от ее бомбы, как она говорила. Жалко, говорила, его. В газете — фотография с дочкой. Жалко. А в глазах: “Жалко, что один!”

Рассказывала, что, когда жила с боевиками в горах, видела, как мстили человеку, который помог федералам отравить Хаттаба. Как над ним издевались, че ему там отрезали… Я говорю: Зарема, ну ты же женщина, ну, твою мать, но ты же мать, в конце концов, ну как же можно? Она отвечает: а ты не понимаешь, я же не видела в нем человека. И в русских не вижу. Вы, русские, вы не твари, вы хуже тварей. Я говорю: не поняла. Я напрягаюсь в такие моменты. Мне это не нравится. Я ей говорю: Зарема, весовая категория у нас, конечно, разная, но крышкой от унитаза запросто звездану. Ты, блин, коза, сидишь в моем городе, в моей тюрьме — и такие вещи мне заявляешь. Вот если попадешь на зону, а на зону ты попадешь, хотя ей и клялись, что никаких зон она не увидит, что ее будут держать в “Лефортово”… Вот попадешь на зону — там тебе всё объяснят: и про русских, и про тварей.