— Зайди к писарю Кверфурту, — сказал я ему, — пусть он отстукает тебе на машинке бумажку к твоему домохозяину и даст подписать нашему ротному. А в бумажке пусть напишут, что воинская часть просит сообщить, исправно ли вносит фрау такая-то плату за квартиру погибшей почтальонши Науман. Иной раз одного нашего штемпеля достаточно, чтобы там поджали хвост.

Он попросил меня написать такую бумажку. И, хотя мне хотелось спать и обеденный перерыв кончался, я сел к нашему неоструганному столу и на листочке из своего блокнота набросал черновик. Игнацу я велел поживее разыскать Кверфурта, чтобы тот сделал, что нужно, пока не кончился обеденный перерыв.

Выражение радости в глазах Наумана, его «большое спасибо, камрад», рукопожатие и топот сапог, донесшийся уже снаружи, когда он выбежал из барака, показались мне вполне подходящим завершением «стрижки барана». За добро, сделанное мне одним Науманом, я заплатил добром другому Науману. Я вышел за Игнацем и, так как мне хотелось пить, направился к водопроводному крану, сыгравшему немалую роль в расщеплении моего корнеплода.

А теперь, разрешите мне откланяться. Член военного суда ждет меня в задней комнатке трактира «Кременицкий», где он заказал в некотором роде ритуальный ужин — фаршированную рыбу и булочки с маком. Субботние свечи, вероятно, уже на треть обгорели. Итак, до завтра, если вам еще не надоело меня слушать.

— Ваша история, видно, не столь коротка, как вы нам грозили, — заметил Понт.

— Я и сам удивлен. Быть может, не стоит продолжать?

— Вы, конечно, рады стараться, — смеясь, сказал сидевший за письменным столом Винфрид. — Надо надеяться, что вы еще вернетесь к вашему Игнацу и его мамаше-почтальонше. Слушаешь об этом парне, и весь Берлин встает перед глазами.

Бертин отрицательно покачал головой.

— Нет, вряд ли он еще появится в моих рассказах.

Мог ли он тогда знать, как глубоко он заблуждается?

Даже в штабе воюющей армии телеграмма с родины — волнующее событие. Адъютант, обер-лейтенант Винфрид, получил от своего шефа и дяди короткий и категорический приказ:

Молодой человек расхаживает из угла в угол по комнате, выходит в коридор, идет обратно, и все начинается сызнова. Серьезность слухов о мире — кому хочется в них сомневаться! Говорят, что австрийские политики и офицеры находятся уже на пути из Варшавы в Брест-Литовск, где они собираются договориться с начальником штаба его королевского высочества, фигурой импозантной, генералом Клаусом. Если кто-нибудь держит в своих руках все нити, так это именно генерал-майор Клаус: он и физически, и духовно на голову выше всего своего окружения, и поэтому разногласия Клауса с верховным командованием, с его, так сказать, мозгом — генералом Шиффенцаном — все углубляются, что отнюдь не сулит ему повышения в чинах и званиях. Но если Вильгельм Клаус собирается играть в Брест-Литовске или Ковно первую скрипку, то Отто фон Лихову следует при всех условиях продолжать лечение и оставаться там, где он находится. Офицера-фронтовика призыва 1916 года не так легко вывести из равновесия; обер-лейтенант Винфрид посылает за фельдфебелем Понтом.

— Скоро явится наша Шехерезада, и вам все равно нужно быть на месте, Понт.

Обсудив текст ответа, они вдвоем составляют телеграмму в Висбаден, которую унтер-офицер Гройлих передаст по прямому проводу:

— Слава богу, — говорит Понт и исчезает. Не проходит и пятнадцати минут, как он возвращается, но не один, а с писарем Бертином.

Падает снег, и Бертин еще на лестнице снял и отряхнул шинель. Он рад, что господин обер-лейтенант предлагает гостям горячий чай с ромом; это сразу создает такую же уютную обстановку, как вчера. В десять вечера горячий чай пьется с неменьшим удовольствием, чем в десять утра.

— Назад, к Вердену! — восклицает Винфрид, с размаха вытягивает ящик письменного стола и сам вместе со стулом откатывается чуть ли не к стене. — Сюда, солдаты! — командует он, точно на учебном плацу. Затем роется в фотографиях, на которых сняты убитые французы и группы пленных под конвоем немецких ополченцев, идущих с примкнутыми штыками. Наконец находит то, что искал: карты того времени, когда дивизия под командованием фон Лихова занимала высоты на Маасе. Отодвинув подальше оба тома «Войны и мира», Винфрид расправляет на столе карты.

— Дамвиллер, — объявляет он и стучит кончиком карандаша по карте.

Бертин и Понт вплотную подходят к нему. Три солдатских головы, разные по цвету волос и по форме, склоняются над бумагой, заштрихованной серыми линиями. Все трое долго молчат, Бертин учащенно дышит.

— Тринадцать месяцев, — шепчет он. Впервые расстилается перед ним на равнодушном листе бумаги земля, которая до сих пор была воспоминанием, частью прожитой жизни. Винфрид, не выпуская из рук карандаша, минуту что-то ищет. Но вот нашел.

— Сиври, — произносит он, — Консавуа. — Он продолжает водить карандашом. — Отсюда вы пошли на Этре, правильно. А теперь с юга и запада двинулись на фронт. Вот Муарей; здесь. В этом уголке, где проходит дорога на Флаба, к северо-западу от Азана вы побушевали!

Бертин невидящими глазами смотрит на карту, по которой чьей-то рукой проведены синие и красные линии, и медленно говорит:

— Можно такую карту купить? — И, видя, что Винфрид собирается сложить ее, просит: — Нет, пожалуйста, не убирайте!

— Думаю, что майору Мейстеру вряд ли еще понадобится его карта, — отвечает Винфрид. — А вообще, вероятно, где-нибудь да завалялся лишний экземпляр. Я постараюсь разыскать и позволю себе преподнести вам в подарок, Бертин. Попозже, конечно, после того как вы расскажете нам самое главное.

Бертин отвечает с коротким смешком:

— Могу немедленно доставить вам такое удовольствие. По крайней мере в своем воображении нам нет надобности подчиняться тираническому закону причины и следствия. Итак, прошу вас запомнить, что вопреки предсказанию Наумана Бруно я получил четырехдневный отпуск на предмет женитьбы — спустя две недели после успешной «стрижки барана» и тринадцати месяцев, день в день, пребывания в армии, из которых одиннадцать я пробыл на фронте.

— Четыре дня? — повторил, не веря ушам своим, адъютант.

— Так точно, — ответил Бертин, — четыре дня, включая по дню на дорогу из Муарея до Берлина и оттуда галопом назад.

— Черт знает что… — бормочет про себя фельдфебель Понт.

— …для того чтобы предъявить в канцелярии свидетельство о бракосочетании. Надо было во все мои документы внести соответствующие поправки, и тотчас же, понимаете ли, без промедления меня направили — куда бы вы думали? Не на прежнюю работу в зарядной палатке, а в одну из команд, которую из нашей роты отправляли на передовые позиции в расположение артиллерийских батарей. Не знаю, практиковалось ли это когда-нибудь, но мы были подчинены генералу, командовавшему тяжелой артиллерией пятой армии, а это означало всякое, в том числе и то, что нас не подвергали более освидетельствованию, когда повсюду появились «гробокопательные комиссии». Мы, видите ли, считались такими же фронтовиками, как и расчеты стапятидесятимиллиметровых орудий. Затем примите еще во внимание, что нас изъяли из состава сменяющихся армейских корпусов и дивизий; постановили, что мы останемся в трудовом лагере до тех пор, пока немецкая тяжелая артиллерия под Верденом будет в нас нуждаться. Все это время нам предстояло торчать в нашем закутке между Флаба и Муареем. Конечно, французу в любую минуту могло заблагорассудиться выкурить нас оттуда, что он в конце концов и сделал. В высоких сферах нами были очень довольны, однако мы об этом и представления не имели. Глинский, скотина, скрыл от нас все, и если бы у Пане фон Вране нечаянно не вырвалось: «Дух нашей роты — безукоризнен!» — мы бы даже этого комплимента не услышали.