Горела баржа. Тревожные свистки пароходов раздавались в течение часа. Всю ночь она не спала и утро провела в каком-то дурном забытьи. Приходили сосновские работники, она отдавала распоряжения, но все время чувствовала какую-то неуверенность в себе, так ли она поступает, правильно ли. Приехала жена одного из их работников с детишками. Послать ли их на квартиру или тут оставить? До мужа так и не сделала никакого распоряжения. В таких мелочах проходило время. Особенно тяжело она переживала безденежье. Правда, в Дворянском банке сказали, что Сосновку непременно снимут с торгов, но эта неделя была очень беспокойной. Посылала две телеграммы в Петербург. Наконец утром 18 октября из банка со сторожем прислали ей телеграмму о том, что имение снято с торгов. Она так была взволнована, что только и увидала, что снято, а что там еще было написано, так и не посмотрела, тут же отправила телеграмму обратно, как ей сказали в банке.
Погода стояла переменчивая. То шел дождь, то мороз и ветер. Леля быстро поправлялся, хотя все еще кашлял. Мать не выпускала его из дома. Без дела слонялся по комнатам. Даже книжки перестали его интересовать. Александра Леонтьевна во время его болезни кое-что рассказала ему из Урания Фламмариона, об устройстве вселенной, о мире, о жизни на Земле.
— Мама, а есть ли конец вселенной?.. У меня голова кружится, и я боюсь с ума сойти, когда думаю, что такое вселенная и что конца нет.
— Сейчас тебе трудно все это представить, но это так. Ты учись, читай книги и скоро поймешь, что здесь ничего страшного нет. Так устроена жизнь, ты только должен понять ее законы.
Долго думал Леля, а потом, увидев, что мать взяла почтовую бумагу и собирается писать отцу, торопливо ее спросил:
— А отчего нет на земле страшного ветра от движения и почему, мама, бывает зима, ведь зима не должна быть, так как от вращения Земли и трения должна развиваться теплота?
Эти вопросы умиляли ее, но она серьезно отвечала как могла.
— А знает ли бог о том, нет ли где конца вселенной?
— Да, бог так, как его понимают христиане, должен, конечно, знать.
Потом он спросил:
— У человека нет понятия о бесконечности вселенной, а умом человек может понять бога?
— Нет, умом не может. Человек может только верить, что бог есть дух, всемогущий, милосердный и все создавший.
— А что ж такое бог? Бог ведь не существо?
— О боге есть два понятия. Христиане понимают его как духа, все создавшего, а философы понимают как причину всего существующего.
Она говорила так, потому что понимала: у Лели есть понятия о причине и следствии и он непременно хочет видеть, знать причину.
— Значит, бог есть причина всего? Создатель всего?
Задумавшись на минутку, он добавил:
— У меня мысли так бегут, и я не знаю, что я говорю. Я не могу сказать, чего хочу. В эту минуту меня спроси о чем-нибудь, и я скажу глупость.
Она глядела на него с каким-то удивлением и радостью: как рано возникли у него такие сложные вопросы, требующие четких и ясных ответов. И как она права, что не оставляет его на воспитателей и нянек. «Нет, этого маленького человека я не смею и не имею права оставить. Он живет, мыслит, он счастлив жизнью, он требует своего счастья на земле. Что будет с ним без моей ласки, без моей заботы, кто разовьет и направит этот светлый и пытливый ум, кто вложит стремления к добру и правде и справедливости? А разве я без Лешурочки могу это сделать, разве у меня будут сила, возможность, охота жить и работать? О господи, какие тяжелые часы переживаю я, как трудны в мои годы эти сомнения. Неужели он не понимает, что оставить его одного — значит подрывать в корне жизнь, возможность жизни, отнимать у человека все, все, чем он дышит, отнимать у него надежду, о, как это жестоко, как это жестоко! И кого же он так мучает — ту, которую любит больше жизни. О господи, господи, но ведь и Лешурочке тяжело… Где же выход!..»
Наконец она вышла из задумчивого состояния, взяла бумагу и написала ему письмо, в котором высказала все, что наболело на душе. Долго она сидела за этим письмом, все не хотелось кончать его. Казалось ей, что она недостаточно высказала ему, как он дорог ей, как она денит его, и его ум, и сердце, и характер, всего, всего ее несравненного и бесценного друга жизни.
Вошел Леля. Приласкался к матери.
— Хочешь папе что-нибудь написать? А то завтра утром рано отошлю на почту. Ты еще спать будешь.
Леля быстро согласился.
«Милый папочка, здравствуй, я тебе письмо это пишу вечером… Я устал как наш черный дворняшка, когда он устанет до смерти и высунет язык. Папа, когда я кончу письмо, то с каким наслажденьем задеру ноги в верх по стенке. Я даже от скуки вечером вырезал аэростат (Виктория) на стенке».
На это его только и хватило. Серьезный разговор, да и недавняя болезнь еще сказывалась — он быстро устал.
Леля ушел спать, а Александра Леонтьевна долго еще писала Бострому о своих хозяйственных хлопотах и новостях в Самаре. Но все эти мелочи быта отходили на последний план, когда она узнавала о страшной нужде простых людей, о голодающих детях. Лучшие люди России старались сделать все, что в их силах, чтобы предотвратить вымирание целых сел и деревень. Вся Самара этим и жила. У Александры Леонтьевны не было средств, чтобы помочь голодающим, но она с горячим одобрением отнеслась к действиям своих родственников Шишковых и Хованских, которые не только жертвовали денежные суммы, но и принимали участие в организации помощи голодающим.
В «Русских ведомостях» появилась статья Л. Н. Толстого о голоде — «Страшный вопрос», и Александра Леонтьевна спрятала для Бострома этот номер. Нищих в Самаре все прибывало, так что становилось почти невыносимо ходить днем по улицам, и она старалась не ходить по Дворянской, подаст одному, другому, а за ней еще десяток привяжется. Что будет к весне? Толстой спрашивает, хватит ли в России хлеба для прокормления народа? Да, хватит ли? Народ отупел теперь, но голод разбудит отчаяние, что будет тогда?
Все эти страшные вопросы волновали Александру Леонтьевну. Она гневно осуждала людей, которые наживались на нужде народа. И втайне восхищалась своим Лешурочкой, который, как ей казалось, героически работал для людей. Но были по-прежнему и мелкие заботы, отнимавшие у нее много времени. Совсем перестала из-за этого писать, ей казалось, что она поглупела, голова стала такой тяжелой и пустой. Она загрустила, так было ей хорошо, когда она могла писать. А сейчас и сюжет для рассказа готов, а не может и шагу шагнуть: такого упадка творческих сил она еще никогда не испытывала. И люди вокруг нее стали все такие неинтересные, и сама-то какая неинтересная.
1 ноября Александра Леонтьевна писала Бострому в Саратов: «…Сейчас я совсем одна: вчера была у Масловской и она просила у меня позволения оставить сегодня Лелю в школе на целый день, что я и позволила, потому что Леле этого очень хотелось, а мне не хотелось ему отказать, так как он очень мил со мной, очень предупредителен и нежен. Масловская также говорила мне, что она замечает в нем большую перемену: он стал серьезнее, прилежнее и внимательнее в классе».
Как-то, проходя мимо Александровского садика, где был устроен детский каток, она не могла удержаться и купила на последние деньги английские коньки для своего Лельки: пусть учится кататься. Она ходила вместе с ним на этот каток и наблюдала, как быстро осваивает ее сын искусство катания.
Накануне дня рождения матери Леля закрылся в своей комнате и что-то долго выпиливал, готовил ей сюрприз.
На следующий день, 13 ноября, подарил ей подчасник собственной работы, все время вертелся около нее, рассказывал о школе, о ребятах, острил, разыгрывал смешные сценки. Как ей хорошо с ним! Если бы не постоянное безденежье и беспокойство за Алексея Аполлоновича, который все еще пребывал в Саратове… Как славно, что Леля умен и учится хорошо, а без него можно с ума сойти…
Лето 1892 года Александра Леонтьевна, Алексей Аполлонович и Леля прожили в Сосновке. Время то было тяжелое, вспоминал впоследствии А. Н. Толстой. Беда пришла с востока. Отец и мать выходили на балкон и подолгу смотрели туда, где за курганами дымилась желтоватая мгла, приближавшаяся с каждым днем и становившаяся все гуще и злее. И пришло время, когда «пыль из Азии», как определил это явление Алексей Аполлонович, закрыла полнеба. Трудно было дышать, и солнце, едва поднявшись, уже висело над головой, красное, раскаленное. Трава и посевы быстро сохли, в земле появились трещины, иссякающая вода по колодцам стала горько-соленой, и на курганах выступила соль.