2. Между тем Андроник Комнин, двоюродный брат царя Мануила, о котором приходилось весьма часто говорить в истории этого {290} царя и который жил тогда в Энее*, услышав о смерти Мануила и узнав о придворных смутах, возымел прежнюю страсть к тирании. Но мы пока не будем говорить об этом, а, следуя порядку, начнем историю этого человека с того, с чего приличнее ее начать по связи событий, чтобы не опустить ничего, достойного внимания. Этот Андроник, чтобы не попасть в руки Мануила, обрек себя на постоянное бегство и, побывав во многих городах и увидев много иноземных крепостей, остановился наконец, как мы сказали, у Салтуха: это был топарх, владевший соседней с Халдеей страной, которая в старину платила дань римлянам, а тогда находилась во власти у турков и усвоила себе их нравы. Заняв с согласия Салтуха одну крепость и присоединив к тем средствам защиты, которые даны ей от природы, и искусственные укрепления, он жил здесь вместе с Феодорой Комниной, которая сопутствовала ему в странствованиях и в изгнании и незаконно разделяла с ним ложе. Она была дочерью севастократора Исаака, а Исаак и Андроник — оба родились от родных братьев. Так как самодержец Мануил не мог схватить Андроника, который постоянно ускользал от него, как Юнона от Иксиона, то он стал стараться захватить, как Облако**, по крайней {291} мере племянницу Феодору. А достигши этой цели при помощи тогдашнего владетеля над Трапезунтом Никифора Палеолога, он спустя немного времени привлекает к себе и самого Андроника, которого, как приманка, притягивала Феодора. Увлекаемый страстной любовью к ней и немало также снедаемый пламенной привязанностью к детям, рожденным от Феодоры, Андроник, отправив к царю послов, просит прощения во всех своих дурных поступках и удостоверения того, что по своем прибытии не потерпит никакой неприятности. Царь согласился на то и другое без всякой коварной мысли, и через несколько времени Андроник является. Как человек ловкий и способный на все плутовские проделки, он надел себе на шею тяжелую железную цепь, которая опускалась до самых пят, и скрыл ее под одеждой, чтобы до времени не заметили ее ни царь, ни окружавшие престол его. Получив дозволение войти и представиться самодержцу, он, как только показался ему на глаза, тотчас же растянулся на полу во всю длину своего огромного роста, выставил напоказ цепь и, со слезами на глазах, пламенно и трогательно просил прощения во всем, чем оскорбил царя. Царь, изумленный этим зрелищем, прослезился сам и приказал поднять Андроника, но он уверял, что не встанет с пола, пока кто-нибудь из предстоящих по приказанию царя не протащит его за цепь по ступеням престола и не повергнет {292} перед царским седалищем. Как просил Андроник, так и было сделано. А исполнил это дело Исаак Ангел, который впоследствии лишил Андроника власти,— событие, которому нельзя не удивляться и которое едва ли можно объяснить бессмысленным стечением обстоятельств или простым случаем. Вследствие этого Андроник был тогда принят блистательнейшим образом и удостоился великолепного угощения, какое прилично такому человеку, возвратившемуся после долговременного отсутствия. Потом его препроводили в Эней с тем, чтобы он, поселившись там на жительство, успокоился от долговременного странствования и отдохнул после многолетней бродячей жизни. И Мануил и Андроник знали, что пребывание в одном и том же месте снова приведет их к прежним столкновениям, потому что никогда не утихнет зависть и не успокоятся люди, у которых вся забота состоит в том, чтобы доносами заискивать милости у властителей и клеветами на других увеличивать свою собственную силу и достигать больших почестей.

3. Таким образом, Андроник находился вдали от Зевса и его громов и только в том отношении влачил не прежнюю бедственную жизнь, что не скитался за римскими границами и обильно пользовался царскими дарами. Здесь-то проживая, услышал он, что царь Алексей забавляется конскими скачками и исключительно занят детскими играми, а его знатные воспита-{293}тели, одни, подобно пчелам, часто летают в провинции и, как мед, собирают деньги; другие, подобно козлам, охотникам до молодых ветвей, скрытно желают царского скипетра и непрерывно его домогаются, а иные, подобно свиньям, тучнеют от самых грязных доходов, о славе и пользе общего отечества не хотят и подумать, но валяются в грязи нечистых дел и, как свиньи, склоняются ко всякой гадости. Поэтому он стал придумывать и тщательно изыскивать средства, как бы под благовидным предлогом захватить себе царство. Перебрав множество планов и обдумав все способы, он наконец хватается за присяжный лист, по которому он клялся Мануилу и сыну его Алексею. Здесь он нашел, между прочим, и следующие слова, которые нужно привести буквально, так, как они читались, без всякой перемены — именно: «И если я увижу, или узнаю, или услышу что-либо такое, что клонится к вашему бесчестию и ко вреду для вашего венца, то и вам дам о том знать, и сам, сколь мне возможно, буду тому противодействовать». Эти слова вполне годились для присвоения власти, которой он давно сильно домогался, как человек с гордым характером и с душой властолюбивой. Поэтому он привязался к ним, как мухи привязываются к ранам, и стал посылать письма за письмами и к племяннику и царю Алексею, и к Феодосию, который украшал собой самую высокую святительскую кафедру, и ко всем другим лицам, в которых {294} оставалась еще искра любви к умершему царю Мануилу. В своих письмах он преувеличивал дурные слухи, распространяемые молвой, и выказывал притворное негодование на то, что протосеваст не лишен власти и не поставлен в более скромное положение как по той причине, что отсюда возникает и уже явно грозит царю Алексею очевидная гибель, так и по причине крайне непристойных и неприятных слухов, которые разглашаются уже со стен, рассказываются при дверях народных властителей и распространяются по всему миру. И обо всем этом он говорил и писал с необыкновенной убедительностью и увлекательностью: он был как едва ли кто другой опытен в словесных науках, и послания духовного витии Павла были у него постоянно на устах. Оттого все соглашались с его мыслями и склонялись на его сторону, считая его единственным человеком, который предан интересам римлян и, вследствие долговременной и многолетней опытности, соединяет в себе лучшие качества. Сам он между тем, оставив Эней, направляется к столице, разглашая всюду, куда ни приходил, о своей присяге и рассказывая всем, кто ни спрашивал, о причине своего движения. Около него стали собираться и без умолку кричали, как галки около парящего в облаках орла с кривыми когтями, все, желавшие нового порядка вещей, и охотно верили давнишней молве, которая предвещала, что Андроник будет некогда царствовать. Таким образом, он вступил в {295} пределы Пафлагонии и всюду был принимаем с величайшими почестями как спаситель, идущий по внушению Божию.

4. Что же касается протосеваста Алексея, он,— гордясь своей силой и злоупотребляя властью государыни, распространял свое влияние, подобно ядовитому и страшному дракону, на все вообще дела. Без него не делалось ничего. Если же кому и случалось сделать что-нибудь тайно от него, или упросив царицу, или испросив что-либо при благоприятном случае у царя, когда тот играл в орехи или забавлялся бросанием камешков, то и это не проходило мимо его глаз. Он нашел средство достичь того, что и все, сделанное другими, приходило к нему же, подобно волнам в водовороте,— испросив у царя повеление, чтобы грамоты, подписанные царской рукой, не иначе считались имеющими силу, как только в том случае, если наперед они будут представлены Алексею и он своей рукой сделает на них надпись темно-зелеными чернилами: «Смотрено». Поэтому он всем управлял и распоряжался по своему произволу, и те деньги, которые собрали прежние цари из рода Комниных, и собрали с большим трудом и, даже можно сказать, отнимая последнее у нищих, эти деньги достались на расточение протосевасту и царице. Теперь явно сбывалось изречение Архилоха, который говорит, что в утробу развратной женщины часто течет то, что собрано долговременным и тяжким трудом. Поэтому весь город обращал взоры к Андронику и {296} его прибытия ожидали, как светильника во мраке и как лучезарной звезды. Тогдашние вельможи, через тайно посылаемые письма, убеждали его поспешить прибытием, уверяя, что никто не будет противодействовать ему, никто не станет противиться даже тени его, но все примут его с распростертыми объятиями и радостно раскроют перед ним свои сердца. Особенно же его ободряли и побуждали смело идти к ним порфирородная Мария, сестра царя Алексея по отцу, но от другой матери, и ее муж, кесарь, происходивший из Италии. Она крайне досадовала, что отцовское царство присваивает себе протосеваст; к тому же она была женщина смелая и мужественная, питавшая естественную ненависть к мачехе и не терпевшая, что кто-нибудь был выше ее и чтобы ее считали за соперницу. Поэтому она письмами, словно шпорами, раздражала Андроника, как коня, который стоит за оградой и рвется на ристалище, хотя через это делала зло себе и ускоряла собственную гибель. В то же время, не имея сил скрыть свою ненависть к протосевасту, она явно ему противодействовала и не упускала ничего, что клонилось к его гибели. Склонив на свою сторону тех из своих родственников, о которых верно знала, что они расположены к Андронику и питают неприязнь к протосевасту, именно: Алексея Комнина, незаконнорожденного сына царя Мануила; Андроника Лапарду; двух сыновей Андроника, Иоанна и Мануила; городско-{297}го епарха* Иоанна Каматира и многих других — она составила заговор и, утвердив клятвой верность к царю и брату, определила смерть протосевасту и только выжидала благоприятного случая умертвить его. Полагая, что задуманное дело удобно исполнить во время выхода протосеваста вместе с царем в Вафириакс для празднования памяти мученика Феодора в субботу на первой неделе Великого поста, она подготовила все для исполнения своего замысла и подговорила убийц, которые должны были обнажить смертоносное оружие против врага; но по какому-то случаю не успела в своем намерении. И замысел и заговор спустя немного времени были открыты. Тогда все заговорщики были представлены перед царским судилищем, сделано исследование их преступления,— впрочем, только для вида, но не на деле, потому что тотчас же последовало осуждение,— и они, как безгласные рыбы, отведены были в тюрьму, не получив даже позволения защитить свои намерения.