7. Между тем кесарь и сам патриарх были в тревоге: один боялся за себя и свою супругу, чтобы не попасть бесславно в руки неприятелей, другой опасался, как бы враги не ворвались внутрь самого святилища, как бы скверными ногами не попрали священного помоста и нечистыми руками, с которых каплет еще не застывшая кровь, не разграбили всесвятых приношений. Облачившись в святительскую одежду и взяв в руки Евангелие, патриарх сошел в притвор храма, в который собрались бежавшие защитники кесариссы и который называется протекдикием. А кесарь, созвав тяжеловооруженных воинов, которые охраняли церковные входы, и всех, окружавших его и бывших еще со свежими силами латинских копьеносцев, а равно и домашних слуг своей жены, всего числом до полутораста человек, стал на одном возвышенном подножии, какое отыскалось в Макроне, и, окружив себя этими готовыми к битве людьми, сказал следующую речь: «Не против единоплеменников и единоверных, а против врагов креста следовало бы снаряжаться в эти воинские доспехи и вооружать руки ме-{306}чами. Но так как люди, дурно управляющие римским царством, отняли у нас к этому возможность и заставили нас невольно, против нашего желания, изощрить наши копья против них, то выступим без страха против нападающих на нас, не будем думать, что они единоверцы нам и наши соотечественники, но отомстим им, во-первых, как врагам Бога, во святилище которого они бесстыдно врываются, а потом и как нашим собственным неприятелям. Это мщение совершенно безукоризненно. Ибо мы решительно ничего не сделали против них и отнюдь не поднимали против них оружия, а они бессовестно преследуют нас, как каких-нибудь уголовных преступников и негодяев, бесчестно нападают на лежащих и, между тем как мы ищем защиты у Бога, хотят исторгнуть нас из этого храма. Не так следовало поступать им как потому, что они не могут упрекнуть нас ни в чем недостойном, так и потому, что крайнее безумие — решительно осуждать или преследовать с оружием в руках, словно злодеев, тех, которые прибегают к Богу, призывая его в посредники и решители споров. Итак, не должно считать делом беззаконным, когда кто сражается, чтобы защитить самого себя, и наносимый удар старается обратить на того, кто поражает его; не должно щадить и единоплеменника, когда он нападает с мечом в руках и покушается на жизнь; нет, всякий враждующий должен считаться врагом и всякий, предпринимающий убийство, должен пасть. Притом {307} мы угодим и Богу, если отразим скверноубийц от сего святилища, если противосстанем этим алчным, как видите, грабителям святыни, готовым расхитить ее. Если бы это было не так, если бы они полагали различие между обыкновенным и священным, то, конечно, давно уже, как победители, оставили бы желание ворваться во внутреннейшую часть храма. Но они до того бесстыдны, что не только задумали ограбить наше имущество, но, как безумные, хотят присвоить и Божие. Но, клянусь Распятым на кресте и этим копьем, не удастся им довести до конца своих замыслов, и Божие достояние будет сохранено неприкосновенным от их скверных рук, и мы сами не будем ограблены». Сказав эти и подобные слова, он сошел в преддверие храма, где, как я сказал, стоит с обнаженным мечом начальник вышних и божественных чинов Михаил, а за ним, как за своим вождем, последовали все другие, вооруженные щитами, с обоюдоострыми мечами в руках, точь-в-точь медные статуи. Поставив там всех в боевой порядок и оградившись крестным знамением, кесарь первым выступил вперед. Занимавшие Августеонскую площадь испугались при самом первом натиске кесаря и бросились из ее выходов, давя друг друга, причем многие из царского отряда были ранены, а один и убит, быв пронзен мечом. После этого кесарь опять возвратился туда же, откуда вышел, а царские войска не осмеливались уже войти на площадь, но ограничились {308} только тем, что, издали бросали стрелы. Когда же день стал склоняться уже к вечеру, сражающиеся, утомившись, прекратили действие. Между тем и патриарх послал к государыне своего чиновника, который оттого, что ходит во дворец, передает царям желания патриарха и приносит оттуда ответы,— получил название палатина. Прежде всего патриарх грозил царице гневом Божиим, от которого ничто не может укрыться и который в одно мгновение усматривает всякое беззаконие, где бы оно ни совершалось, а потом передал слова кесариссы касательно заключения мира. Вследствие этого, для разрешения неприятностей между обеими сторонами, являются великий вождь Андроник Контостефан, великий этериарх* Иоанн Дука и многие другие сановники знатного происхождения, облеченные высшими достоинствами. Но на этот раз враждующие прекратили сражение скорее вследствие наступления ночи, чем в надежде на примирение. На следующий день они опять готовы были начать бой. Но так как снова {309} явились те же лица и не только обещали кесариссе и ее мужу, подтвердив свое обещание клятвой, что они не потерпят ничего неприятного ни от брата и царя, ни от мачехи-государыни, ни от протосеваста Алексея и не лишатся принадлежащего им достоинства, но в то же время объявили амнистию и тем, которые передались на их сторону и были в числе их поборников, то другого сражения уже не было. Все разошлись тотчас же по окончании клятвенных обещаний и по заключении мирного договора; а по наступлении ночи и кесарь со своей супругой вышли из храма и отправились в большой дворец, в котором тогда жили царственные особы.

8. Таков-то был исход этого дела кесаря, и от таких-то причин возгорелась эта постыдная война, навлекшая на нас прощение Божие за оскорбление святыни. Я не оправдываю и искавшую в храме убежища кесариссу, потому что она покусилась на преступные дела и возмутила общественное спокойствие. Но, конечно, никто не назовет невинными и тех, которые, оставив без всякого внимания ее просьбу, завели недобрую ссору и вследствие того дом молитвы наполнили кровавым убийством. Если римский полководец Тит, некогда обложивший Иерусалим лагерем, так щадил Соломонов храм и столько заботился о его сохранении, что лучше решился подвергаться нападению и терпеть урон в собственном войске со стороны иудейского ополчения, которое производило вылазки из храма, чем предпринять что-либо богопротив-{310}ное в отношении к этому великолепному и чудному зданию; если так, говорю, поступил человек, не знавший того Бога, храм которого он уважал, но неразумно воздававший почтение богам, не сотворившим неба, то какой чести не должны были бы оказать богобоязненные христиане этому прекраснейшему, этому божественному храму, поистине созданию рук Божиих, делу неподражаемому и первому и последнему по красоте, представляющему собой на земле точно свод небесный!

Протосеваст питал непримиримую злобу на патриарха Феодосия за то, что тот явно противился его замыслам и мешал его намерениям. Поэтому он еще и прежде вооружил против него многих епископов, подкупив их золотом и угощениями, и, несмотря на его отсутствие, присудил его к низложению за то, что будто бы он принял сторону кесариссы во время ее восстания против царя и дозволил ей из храма, как бы из какого укрепления, бунтовать с оружием в руках, возбуждать безумный и безрассудный мятеж. Может быть даже, он успел бы с бесчестьем и низложить его с патриаршего престола, если бы всеми мерами не противодействовала этому кесарисса. С одной стороны, она не давала протосевасту времени заняться низведением этого патриарха и возведением на его место нового, а с другой — тщательно стерегла и самого святейшего отца, чтобы он, отказавшись от дел, тайно не удалился на покой в построенный им монастырь на {311} острове Теревинфе и через то не сделался виновником ее погибели, так как ее тотчас же исторгли бы из храма и подвергли бы жестокой казни. Точно так же и теперь, воспользовавшись благоприятным временем для удовлетворения своего гнева, протосеваст выгнал преподобного отца из его священных палат и послал в заточение в Пантепоптов монастырь. И много придумывал он средств, много составлял планов, совещался с самыми негодными людьми между тогдашними членами сената, советовался с теми из служителей алтаря, которые не боятся ни кары Божией, ни суда человеческого,— чтобы под благовидным и приличным предлогом свергнуть сего святителя. Но он не мог достигнуть своей цели сколько потому, что в патриархе не нашлось решительно ничего, что дало бы основательный повод к низложению, столько же и потому, что государыня и очень многие, или даже почти все царские родственники, чрезвычайно уважали этого мужа. Тогда этот коварный змей поневоле перестал извиваться и, проглотив назад яд, который приготовил изрыгнуть на святого мужа, согласился и сам возвратить патриарха на прежний престол. Когда наступил день, назначенный для возвращения, все государственные сановники, все к добру расположенные служители алтаря и все городское народонаселение, стекшись к святой обители, составили для патриарха блистательную процессию, окропляя улицы духами и наполняя воздух благовонием индийских растений и ду-{312}шистых ароматов. Процессия была до того многолюдна, что тот, для кого она была устроена, едва только глубоким вечером вступил в великий храм Премудрости Божией, тогда как из Пантепоптова монастыря вышел на рассвете. И такой стыд покрыл лица архиереев, признавших его виновным, что они не только избегали многолюдных дорог, сознавая свою несправедливость к архипастырю и вследствие того свое крайне смешное положение, но даже рады были бы и смерти. Так это было.