Сережа пришел в себя только на набережной Обводного канала. Город вокруг сделался чужим, неприятным; о том, чтобы пойти куда-нибудь, развлечься, и речи быть не могло. Более всего хотелось очутиться сейчас в каюте на «Стрельце».

Стоило вспомнить о мониторе, как память услужливо напомнила о предложении, которое сделал Повалишин, когда они прощались, сойдя с Ижоры:

— Не найдете где на ночь устроиться — милости прошу ко мне. Поужинаем, отоспитесь как дома, на крахмальных простынях, а то все по каютам да гостиничным номерам. С племянницей моей супруги познакомлю — она из Самары, приехала поступать на какие-то новомодные женские курсы. Красавица и умница, одна беда — увлекается всякими, знаете ли, эмансипэ…

После гнусной сцены в трактире Сережа менее всего желал знакомиться с эмансипированными курсистками, а вот от ужина и дивана с подушкой и пледом не отказался бы. Остановив извозчика, он решительно распорядился:

— Давай-ка, любезный, на Большую Морскую угол Конногвардейского! — и откинулся на сиденье. Кучер прикрикнул на рыжую кобылу, тряхнул вожжами, и пролетка бодро покатила по Измайловскому проспекту в сторону Фонтанки.

Приняли его радушно. Хозяин предоставил гостю свой кабинет с широченным, как палуба монитора, кожаным диваном. Сережа едва удержался от того, чтобы немедленно рухнуть на это роскошное ложе — он знал, что если хоть на мгновение сомкнет глаза, то не проснется до самого утра. Наскоро приведя себя в порядок (кроме артиллерийских таблиц, в саквояже имелся дорожный несессер и смена белья) мичман стоически дотерпел, пока горничная — беловолосая, розоволицая, как младенец, финка, забавно растягивающая русские слова, — не позвала его к ужину.

Подали аперитив — ракию в маленьких узких, высоких стаканах. Супруга каперанга, внучка обедневшего греческого аристократа, поступившего на русскую службу перед Крымской войной, держала в доме балканскую кухню. Иван Федорович принялся объяснять гостю разницу между сербской ракией, турецким ракы, и греческим узо, когда дверь гостиной распахнулась, и…

— Позвольте, Сергей Ильич, представить вам Нину, племянницу моей супруги!

Сережа обернулся к двери и едва не разинул рот от удивления. Перед ним стояла та самая яростная обличительница тирании, с которой он столкнулся какие-то два часа назад. Черную юбку и жакет, так любимые слушательницами женских курсов, сменил голубой домашний капот, волосы, собранные в скучный пучок, рассыпаны по плечам прелестными кудрями, но… несомненно, это она!

Нина тоже его узнала. Недоумение на ее лице сменилось досадой, потом тревогой и, без всякого перехода — вежливо-официальной улыбкой.

«А глаза-то не улыбаются… серо-зеленые, ледяные…»

— Нина, душа моя, что же ты стоишь? — недоуменно спросил Повалишин. — Поздоровайся с молодым человеком!

Сережа шагнул навстречу:

— Мичман Казанков, к вашим услугам. Имею честь служить под началом вашего дядюшки.

«Вот тебе и жандарм, голубушка!»

Брови Нины озадаченно взлетели вверх.

— Огаркова Нина Георгиевна. — легкий кивок, никаких книксенов или рук, протянутых для поцелуя. — Надеюсь, он не слишком с вами строг?

Тонкий палец мимолетно скользнул к губам: «Ни слова! Молчите!»

Чуть заметный кивок в ответ: «Не беспокойтесь…»

Ну-с, прошу за стол! — нарушил паузу Федор Иванович. — Нина, душа моя, что нового на этих твоих курсах?

За столом Нина все время ловила Сережин взгляд, но безуспешно — юноша старательно отводил глаза, и под конец ужина позорно сбежал, сославшись на усталость. Оказавшись в кабинете, он без сил рухнул на хозяйский диван, предусмотрительно застеленный розоволицей горничной.

«Ну и денек! Нет уж, господа хорошие, лучше я еще неделю буду возиться с переборкой котлов…»