В одиннадцать утра сто восемьдесят курсантов в новой форме, с краскомовскими удостоверениями в руках стояли в последний раз на училищном плацу.

Отгремела присяга, отзвучал исполненный оркестром «Интернационал», когда перед строем затормозил открытый автомобиль наркомвоена Украины Николая Ильича Подвойского.

Нарком вышел из кабины. Прошел вдоль шеренг. На лице его была печать бессонных ночей и глубокой тревоги.

- Товарищи бывшие курсанты, - негромко произнес нарком. - Поздравляю вас с почетным революционным званием красного командира!.. Здесь, в Киеве, вы прошли не только курс теоретических наук. Вы прошли школу борьбы с контрреволюцией. Благодарю вас за вашу геройскую работу!

Стоявшие на плацу понимали: выпускное свидетельство сегодня ровно ничего не значило. Их бросали в прорыв, как бросают последний мешок с землей в разваливающуюся под напором воды плотину… Командиры, они уходили в завтрашний бой рядовыми. (Он, правда, был назначен взводным, Яшка Оксюз - полуротным. Но общей картины это не меняло.)

Стоя на плацу, все они понимали: завтрашний бой изменит счет. И многие из них никогда не поведут в бой свои батальоны и свои полки. От мысли этой делалось не по себе.

И словно зная, о чем они думают, нарком неожиданно произнес:

- Вы отправляетесь в тяжелые битвы, многие из вас никогда не вернутся из грядущих боев. Так пусть же в память тех, кто не вернется, кому предстоит великая честь умереть за Революцию, оркестр сыграет похоронный марш.

И оркестр заиграл. Мурашки побежали по спинам. Никому не хотелось умирать, ни завтра, ни через год, но звуки марша оторвали их всех от страха, дали силы перешагнуть через него, и никто уже не думал о смерти.

Рассвет застал 6-ю роту 2-го полка бригады курсантов в тридцати километрах от Киева, близ станции Боярка. Из-за выбеленных изб медленно поднималось солнце.

Сведения, накануне доставленные разведкой, успокаивали. И, расставив вечером посты, Оксюз приказал остальным разойтись по хатам, справедливо полагая, что другой такой случай отдохнуть подвернется нескоро. И когда за церковью на восходе солнца ударил взрыв, бывшие курсанты, схватив оружие, высыпали на улицу и понеслись в ту сторону, где разорвалась граната и началась перестрелка.

То ли под утро заснул часовой, то ли к часовому незаметно подобрались, а он все-таки успел в последнее мгновение взорвать гранату - как бы там ни было, петлюровцы находились ужо на окраине села…

Впереди всех с маузером в руке, перепрыгивая через плетни и заборы, бежал невысокий крепыш Оксюз. Пули посвистывали все чаще и ближе, и стучал навстречу пулемет.

В огороде Яшка вдруг споткнулся и, вытянув руки, с размаху, по-детски, упал на грядки. Он видел, что Яшка упал, и, следя за тем, чтобы не запутаться в картофельной ботве самому, продолжал бежать, краем глаза наблюдая за Оксюзом.

Тот не поднимался и как-то странно шевелился, словно не мог оторваться от земли.

Он вернулся, подбежал к Яшке и сгоряча хотел помочь ему встать, но, приподымая, увидел, что новое сукно только вчера выданного Яшкиного командирского френча быстро намокает над карманом.

- Беги! - с трудом произнес Яшка и опять как-то странно шевельнул рукой, словно хотел и не смог ее поднять.

Он оглянулся, ища, кому бы передать Яшку. И увидел нескольких товарищей-курсантов, которые, остановись, в испуге смотрели на раненого Оксюза.

Совсем близко, еще невидимый, стучал пулемет. Петлюровцы наседали. И ранение Оксюза оборачивалось катастрофой.

Тогда он схватил с земли свою винтовку, высоко поднял ее над головой и громко, как никогда в жизни, крикнул:

- Слушай мою команду! Вперед! За Яшку!

Когда выбили петлюровцев, он вернулся на то место, где оставил Оксюза. «Уже розоватая пена дымилась на его запекшихся губах, и он говорил уже что-то не совсем складное и для других непонятное». Но он знал и понимал, что Яшка торопится сказать, чтобы били они белых и сегодня, и завтра, и до самой смерти, проверяли на заре полевые караулы, что письмо к жене-девчонке у него лежит, да они сам видит, торчит в кармане…

Вечером решали, кому быть полуротным вместо Яшки. Ребята постановили: ему.

Это случилось двадцать седьмого августа девятнадцатого года, ему было ровно пятнадцать с половиной лет.

А еще через неделю он был уже ротным.

Первые пять дней командования были самыми трудными за все пять лет службы в армии. Они отступали, приближаясь к Киеву, каждую ночь, чтобы успеть в кромешной тьме окопаться к утру.

Окапывались в чистом поле. Иногда в садах. С восходом же солнца начинало нестерпимо печь. И вода нужна была, как патроны. О еде думалось меньше. Чаще не

Запись в дневника Гайдара. Декабрь 1940 года.

думалось совсем. Изредка сосали сахар, выданный без пайковой меры (все равно бросать), но как все они голодны, поняли в ту минуту, когда шрапнельным снарядом на их глазах изрешетило полевую кухню. Суп вытек на сухую землю, распространяя запах, от которого сразу подвело животы.

- Командир роты… - сказал ему помкомполка, - бой близок, а люди голодны. Идите в тыл, в штаб, и скажите, что я приказал прислать консервов.

Он козырнул и пошел. Тропка изгибалась меж кустов. Он шел к себе в тыл и потому был спокоен. И когда сзади послышался лошадиный топот, не повернул даже головы, а сделал полшага в сторону, чтобы пропустить кавалеристов.

Но топот резко оборвался. Горячее лошадиное дыхание опалило шею. Послышался металлический лязг двинутого затвора, и он почувствовал на затылке холодное прикосновение винтовочного дула.

Негодуя на дураков-кавалеристов, осторожно, иначе бы ему разбили череп, поворотил голову - и мысленно умер в ту же минуту, потому что увидел два ярко-красных мундира и синие суконные шаровары, каких ни курсантская бригада, ни красноармейцы не носили.

«Кончено, - мелькнула тысячесекундная мысль, - как это ни больно, как ни тяжело, а все равно кончено».

Ион отшатнулся, с тем чтобы по железному закону логики спусковой крючок приставленной к затылку винтовки грохнул выстрелом.

- Наш! - коротко крикнул один. Шпоры в бока, нагайка по крупу, и опять никого и ничего.

Посмотрел вокруг, сделал машинально несколько шагов вперед и сел на пень. Все было так дико и так нелепо. Ибо и опыт войны, и здравый смысл, и все - все говорило за то, что он обязательно должен быть мертв.

Потом узнал, что далеко на левом фланге отбивалась бригада красных мадьяр. Бригада была разбита, и двое прискакали сообщить об этом в штаб полка.

…Жгло напоследок августовское солнце, когда измученные курсанты вливались в поросшие травой окопы времен германской оккупации. То был последний рубеж - позади оставался лишь Киев. И память сохранила об этом дне пестрые разорванные картины.

…Он жадно пил из чьей-то фляги. Рядом шлепнулась, взвизгнув, шальная пуля. Узнал: убиты Стасин и Кравченко.

…Бой пошел в открытую. «Бросай винтовки!.. Ого-го! Бросай!..» - орали, наседая, петлюровцы. В ответ полетели гранаты - выданные вместе с сахаром «лимонки». Петлюровцы пустили казачий эскадрон, который врубился в соседний взвод, но обезумевший, отчаявшийся пулеметчик косил всадников в упор. И конница, отстреливаясь, повернула…

И когда казалось, что аду этому не будет конца, приполз комиссар курсов Бокк. «Отходим! - крикнул ему Бокк почти в самое ухо. - Бесполезно!»

Он передал команду по цепи. Машинально пересчитал товарищей и не поверил своим глазам: из ста восьмидесяти человек, которые совсем недавно стояли на училищном плацу, из окопов поднялась едва половина. А он еще не знал, что через несколько дней их останется всего лишь семнадцать… Он будет восемнадцатым.

А пока что он пересек с бойцами город, прошел по Цепному мосту, который почти шатался под напором людей. На другом берегу с лесистого бугра недавние курсанты долго всматривались в сторону Киева.