Рассказывать начал со службы у Ефимова. Помянул про курсы, ранение и контузию. Не постеснялся, вспомнил, как в первом деле кинул гранату, не выдернув кольцо. От него ждали откровенности - он был откровенен.

После беседы попросил, чтоб показали оружие. Пулеметы и составленные в пирамиды винтовки были плохо, для отвода глаз, почищены. Все настороженно ждали: «Заметит? А если заметит, что скажет?…»

Ничего не сказал. Только отходя от последней пирамиды, спросил: «Так заняты гусями и курами, что и винтовки некогда почистить?…» (Бойцы смущенно засмеялись.) И тоном приказа: «Вычистить!.. Завтра проверю».

Проверил - почистили. Тогда сказал: «Хватит выплескивать на землю суп». Трудно объяснить почему, но снова послушались.

С пулеметной роты все и началось. Жизнь в полку налаживалась. Занятия. Стрельбы, маршировка. Три раза в день горячее. И тут непростительную глупость сотворил он сам.

Долго не налаживались простые, товарищеские отношения с комсоставом, то есть выслушивали командиры его всегда внимательно, распоряжения выполняли, на совещаниях каждое его предложение деловито и спокойно обсуждали, так что после добавлений оно становилось уже общим, но стоило произнести: «Совещание окончено…» - все в го же мгновение подчеркнуто дружно подымались и уходили. Все, кроме Бычкова.

Он понимал командиров. Примерно из ста с лишним тридцать пять были офицерами, имели награды за мировую. Приблизительно столько же числилось в полку бывших унтеров. И назначение к ним семнадцатилетнего комполка все они расценивали как проявление недоверия: профессионального и политического. Это многое усложняло: одно дело, когда отношения простые, и комбат в иной ситуации не ждет распоряжений, действует по обстоятельствам. Другое, когда тот же комбат говорит: «Я ждал приказа…»

Он знал, что командиры иногда собирались, пели под гитару, выпивали, а к утру, к побудке, являлись подтянутые и выбритые. Раза два приглашали и его. Он отказывался, потому что продолжал знакомиться с полком, роты которого были разбросаны по селениям вокруг Моршанска. Нему было не до цыганских романсов.

Но когда в довольно тихую минуту его снова пригласили и он опять отказался, один из командиров спросил: «Зачем же вы нас, Аркадий Петрович, обижаете? Или вам неприятно сидеть с нами за одним столом?»

Смутился, ответил: «Если управлюсь, приду». Ему показалось, что и приглашают его со значением - на «товарищеский ужин». Что, если это примирение? С другой стороны, мудрый дед Филатов, начальник «Выстрела», говорил: «Никакого панибратства… Командир всегда немножко бог».

Поднялся к Бычкову.

- Я тебе не рекомендую, - ответил комиссар. - Вопреки опасениям ты хорошо поставил себя в полку. Бойцы говорят о тебе с уважением. Что командиры иногда собираются, а ты с ними не пьешь, красноармейцы знают тоже и ценят. И по-моему, тебе не следует идти. А вообще, как знаешь…

О н пошел.

Него напоили.

И он очутился в том нелепом и безвыходном положении, когда нельзя уйти (обидятся и засмеют!) и нельзя дольше оставаться, потому что еще хуже напоят. И вдруг чуть не заплакал от обиды: «Провели, как мальчишку».

Утром в штабе встретил Бычкова. «Хорош!» - глядя на него, произнес комиссар.

Они сам полагал, что вид у него хорош, хоть и выкатил перед уходом на себя три ведра воды.

До обеда побывал в лазарете, на полигоне и прод-складе. Потом вызвал трех вчерашних сотрапезников и - отругал за то, что перепутали свои банные дни. И теперь неизвестно, когда мыться первой роте, когда второй. (Командиры ушли в заметном смущении.) Затем поднялся к Бычкову.

- Конечно, - согласился Бычков, - нельзя обижать людей. Командиры наши - люди преданные, но замашки у них гусарские, поэтому знай край, да не падай.

Он согласился. Тогда Бычков спросил:

- Ну, а когда вернешь деньги?

- Какие деньги?!

- Миллион семьсот тысяч, которые ты взял у меня ночью. (Это было примерно трехмесячное его жалованье.)

- Прости, Сергей Васильевич, но я у тебя не брал ни копейки…

- Ты пришел сюда ко мне в первом часу. Я знал, что ты в гостях, и оставался в штабе допоздна. Ты пришел и попросил два миллиона. Я сказал: у меня таких Денег нет. Тогда ты стал грозить наганом, нагана твоего я, конечно, не испугался. Я мог бы позвать часового, но не хотел подымать никакого шума. Мне достаточно истории с Загулиным. Двух миллионов у меня не нашлось: только полтора миллиона собранных партвзносов и двести тысяч своих. Я тебе все эти деньги отдал, решив отложить разговор до утра, когда ты проспишься.

- Прости, но я совсем ничего не помню. Я грозил тебе наганом? И взял такие деньги? Но на что?…

- Почем же я знаю на что?

- Но… у меня ничего нет. - Он вывернул карманы. - Вот пятнадцать тысяч. Остались от прошлой зарплаты. Больше ничего…

- Если ты, Аркадий Петрович, мне не веришь…

- Нет, почему же, я тебе верю…

- …то вот, пожалуйста, твоя расписка, - и положил на стол вдвое сложенный листок плотной бумаги.

Это была расписка в том, что он, Голиков А. П., взял один миллион семьсот тысяч у Бычкова С. В. Текст и число были написаны рукой Бычкова, а подпись стояла его.

Он узнал бы ее из тысячи поддельных, потому что нарочно упражнял руку, исписывая своим «Арк. Голиков» любой чистый клок бумаги и даже большие листы на своем рабочем столе, которые приходилось поэтому часто менять. Комиссар ему однажды заметил: «Такое пристало старорежимным телеграфистам, но не тебе, командиру особого полка, подписи которого достаточно, чтобы снять с фронта целый батальон».

Прочитав расписку, он сказал:

- Не помню… Ничего не помню, комиссар.

- Как же будем решать?

- Не знаю… Меньше чем в три месяца мне никак не расплатиться. Куда же я их дел?

- Мне-то, повторяю, откуда знать? Я тебя не спрашивал - ты не говорил. Только учти, если будет ревизия и не окажется денег, меня разжалуют. Я останусь без партбилета.

Неделю ходил как приговоренный, не зная, куда ушли те злосчастные деньги и где взять другие. Иногда навещал Бычков: «Ты чего голову повесил? Выкрутимся как-нибудь. Давай пройдемся по казармам».

Он так ничего и не придумал. Оставалось попросить у отца, но было стыдно. Давно ли писал… «В общем, я собою доволен. Немножко устал, но это пустяки. Я думаю, что сейчас неуставших и нет. «На смену старшим, в борьбе уставшим спешите, юные борцы» - вот клич теперешней молодежи…»

Как можно было после этого: «Дорогой папочка, не пришлешь ли ты мне два миллиона?…»

И все же за письмо такое сел, но тут внезапно вошел Бычков, расстегнул карман и положил на стол расписку.

- На, - сказал комиссар, - и забирай свой вексель. Ничего ты мне не должен. Просто я решил тебя проучить - и за разгульное твое гусарство, и за то, что строчишь на чем попало: «Голиков… Голиков… Голиков». Этот кусок бумаги я отрезал ножницами от листа у тебя на столе…

И Бычков вышел.

Было радостно и стыдно. Злился на себя и улыбался: «Как же это я дал Бычкову так себя провести? Ведь видел, что расписка-то на клочке настольной бумаги».

Но комиссар был прав: шутку похуже мог сыграть и кто-нибудь другой.

* * *

В своей автобиографии Гайдар писал: «Частенько я оступался, срывался, бывало, даже своевольничал, и тогда меня жестоко за это свои же обрывали и одергивали, но все это пошло мне только на пользу».

ПОРАЖЕНИЕ БАНДЫ КОРОБОВА

В ночь на 21 июля 1921 года из штаба 5-го боеучастка пришел приказ: «По сведениям войсковой разведки, в районе села Хмелино оперирует банда Коробова - Попова численностью до 300 всадников.

Приказываю командиру 58-го полка тов. Голикову: К 5 часам 21.VII выслать команду контрразведчиков вверенного вам полка не менее 50 всадников при двух пулеметах в село Перкино. По прибытии контрразведчиков 58-го полка в село Перкино вести беспрерывную разведку в южном, юго-восточном и юго-западном направлениях. В случае обнаружения банды, не дожидаясь особых приказаний, немедленно атаковать ее и уничтожить».