А Слонимский и Зощенко еще и мировую. (Зощенко в окопах отравился газами.)

«Серапионом» же был и Всеволод Иванов. Он участвовал в гражданской в Сибири. Приехав в Петроград, голодал так, что в гостях у Горького однажды съел за ужином все пирожки и тут же заснул, потому что несколько дней не видел ни крошки хлеба, но не реже двух раз в месяц приносил на заседания свои рассказы - «первую живую запись того, что происходило в стране».

«Серапионовы братья» - это было удивительное содружество. И если сам он не участвовал в заседаниях, то скорее всего потому, что и без того был полон «уроками», которые давались ему каждый день. Быстро уставал. Вечером же хотелось еще поработать.

А может, потому, что накрепко подружился с Сергеем Семеновым. У них оказались до удивления похожие биографии. Только Семенов был на десять лет старше.

Родился Семенов в Петрограде, в семье токаря. Кончив четырехклассное городское училище, поступил рассыльным на почтамт. В революцию стал курсантом военно-инженерной школы, которая помещалась в Инженерном замке, но послали в Сибирь, а весной девятнадцатого - на Украину. Под станцией Крюково они с Семеновым дрались против Григорьева где-то совсем рядом.

В двадцатом Семенова снова направили в Сибирь, в Ачинский уезд, на подавление банд, но он хотел учиться, его командировали в Ленинград, а в марте двадцать первого всю инженерную школу бросили под Кронштадт. Во время штурма Семенов провалился под лед. Плеврит. Туберкулез. Мечтал: «На всю жизнь в армии». А уволили по болезни. С детства любил книги, не помышляя писать, но тут, по собственным словам, «адресовался в литературу, как в последнюю инстанцию», которая могла ему помочь. Еще в больнице написал рассказ «Тиф» и стал писателем.

В двадцать четвертом Семенов заведовал литературно-художественным отделом Госиздата, был членом редколлегии альманаха «Ковш» и газеты «Ленинградская правда» (в январе - спецкор на похоронах Ленина), а как писатель шумно известен романом «Голод», где дал историю своей семьи, и такими новеллами, как «Тоже рассказ» и «На дорогах войны».

От него Семенов требовал точности и смысловой законченности каждого эпизода, но, поскольку в комнате редакции не было ни малейшей возможности посидеть над рукописью неотрывно хотя бы полчаса, Семенов приглашал его к себе - в просторную квартиру на Забалканском проспекте.

В кабинете Семенова строку за строкой проверяли на слух целые главы. Семенов терпеливо объяснял: нужно вычеркивать все, что замедляет темп и не имеет отношения к главному.

Сам же писал очень трудно. Жаловался: «Не хватает слов…»

…Они с Семеновым сидели и работали - вошла жена Семенова Наташа, позвала пить чай. До этого он был знаком с ней мельком. А тут она вернулась с концерта, взволнованная музыкой и тем, что знаменитый пианист, которого она слушала, согласился прийти к ним поиграть.

За столом, несмотря на поздний час, пили чай какие-то гости. Разговор шел о книгах, музыке, театре, Наташиных выступлениях (она была актриса, читала с эстрады). Тут же, на почетном месте, сидела худая, поджарая, необыкновенно важная Глебкина няня, которая с гордостью однажды сказала: «Раньше я жила у генерала Максимовича, да и теперь не у простых людей живу…»

Он вначале за столом стеснялся, но Глебкина няня (сам смешной человек Глеб давно спал) пододвинула масленку: «Ты, Аркаша, пей чай и хлеб мажь маслом».

И стало хорошо.

Когда прощался, Наташа сказала: «Вы приходите. Не работать, а просто так».

Пришел, когда ни Семенова, ни Наташи еще не было дома. Зато подружился со всеми домочадцами. Няня спросила, не хочет ли чаю. Шестилетний Глеб потащил в детскую: делать стенгазету. Называлась она «Красный уголек» (Глеб очень сердился, если говорили «уголок»). Газету Глеб выпускал часто, но одна висела у него давно. Весь номер состоял из одной, большими буквами написанной фразы: «Да Ленин ты умер и никогда не вернесся…»

Только они успели с Глебом вывесить новую газету, Сережина сестра Феюша (полное имя ее было Анфия) попросила его провернуть на кухне мясо. Он крутил ручку мясорубки, Феюша тут же мыла пол и учила стихи Есенина. Раскрытый томик лежал на табуретке. Выжимая тряпку, Феюша глядела в книжку. И они вдвоем делали сразу три дела: мыли пол, мололи мясо и учили стихи: он на слух хорошо запоминал.

Примчалась Наташа: вечером будет полный дом, а еще ничего не готово. И послала его купить хорошего вина, шпрот, сыру и чего-нибудь к чаю.

И когда вскоре действительно набился полный дом, о я уже чувствовал себя совершенным хозяином: усаживал, буквально по спинкам стульев пробирался к дверям, наливал опоздавшим, ухаживал за «Мишками» (как звали в доме Слонимских), а когда Федин сказал, что будет плясать, - раздвинул всю мебель. И Федин замечательно сплясал русскую.

Гости ушли - он помогал носить посуду, сдвигать стол. Домой его уже не пустили - уложили на диване красного дерева в столовой. И проснулся утром оттого, что все ходили на цыпочках, боясь его разбудить.

Дом Семеновых стал для него одним сплошным праздником. Он проводил тут все время, которое оставалось от работы. Он любил в доме всех. И в доме все его ждали: и Глеб, и нянька, и Феюша, но самым радостным был, конечно, вечер, когда приходил, мягко улыбаясь, Сережа, прибегала, всегда прибегала Наташа. Днем у нее могла быть репетиция, вечером - два выступления в концертах, но сил ее не убывало. И даже после гостей она могла долго лежать и читать книгу, о которой шел разговор за столом.

Все в этом доме ему нравилось, начиная с истории знакомства Наташи и Сережи, когда подающий надежды пролетарский писатель («Верю в ваше большое литературное будущее», - написал о рукописи «Тифа» известный критик) увидел на обсуждении в Пролеткульте молоденькую актрису передвижного театра Гайдебурова.

Была она худенькая, коротко постриженная, в кокетливо надетой мужской кепке и выступала страстно. В ней заметна была не одного поколения культура. Весь облик актрисы показался Семенову таким притягательным и милым, что с решительностью, которую трудно было в нем заподозрить, Семенов сказал: - Вот эта будет моей женой…

Они выглядели очень разными. Сережа много болел (купание под Кронштадтом!). Говорил всегда тихим голосом. Если за столом хотел что-нибудь сказать, все замолкали, а Наташа просила: «Няня, не стучите ложечкой…» Сережа говорил десять-пятнадцать слов, но умно, кстати и всегда необыкновенно интересно.

Каждый рассказ Семенова выходил с посвящением «Наталье Болотовой», а самый главный свой роман он назвал «Наталья Тарпова».

В дом к ним тянулись. Здесь он познакомился с Николаем Никитиным, тоже «Серапионом», изящным, в очках. Когда Никитин приглашал на танец Наташу, смотреть хотелось только на них.

В Никитине, к удивлению, не оставалось ничего от не очень грамотного солдата Ольвиопольского полка, который накануне Октябрьских событий приехал со своим другом Егором в Петроград с целью «освободить Ленина из плена», поскольку, по их сведениям, Ленин был якобы «взят в плен капиталистами».

У Семеновых познакомился с Николаем Олейниковым и Женей Шварцем.

Шварц до недавнего времени был актером ростовского театра. Среди начинающих писателей Петрограда считался своим. Вместе с Зощенко и Лунцем сочинял сценарии «капустников», в том числе нашумевший боевик «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова». Шутки Шварца, его пародии, остроты говорили о несомненном даровании сатирика, но всерьез Шварц ничего не писал. И когда Слонимский однажды прямо спросил: «Почему?» - «Мишечка, - ответил Женя, - я не умею».

Хорошо писать, видимо, в самом деле не умел. Плохо - стеснялся. От Шварца ждали сразу многого. Актер, он страшился кашляющей публики, пока вместе со Слонимским не поехал в Донбасс, в гости к своим родителям. Там произошла невероятная история.

В Бахмуте, в редакции газеты «Кочегарка», куда Слонимский зашел в надежде подработать, ему предложили… редактировать только что созданный литературный журнал «Забой».