Отец по натуре своей был мягок. В юности у него достало воли и отваги получить образование, не остаться «мужиком». А потом что-то в нем надломилось, хрустнуло. Чиновничий мундир свой отец носил элегантно и красиво, а грустил о пиджаке, косоворотке и том времени, когда учил в школе. И чуть издалека, бывало, говорил: если человек поступает смело, он поступает правильно.

Однажды, это было уже без отца, он- смастерил себе тугую рогатку, разбил чье-то стекло и очень обиделся, когда показали сразу на него и обвинили «по одному только подозрению».

«Вдруг бы не я разбил, - оправдывался он, - тогда, значит, все равно на меня?»

И мама объяснила: если в чем виноват - не жди, пока докажут и будут стыдить, а возьми и сознайся сам. И тогда никто ничего не свалит на тебя, если сделает другой. Ион сознавался.

Разольет ли, играя в прятки, в чужом погребе сметану, захочет ли помочь Нинке Бабайкиной из своего двора, а вместо помощи получится только хуже, - придет и скажет: «Виноват я…»

И хотя сам честно признался, крику, ругани, угроз не меньше, чем если б кто доказал. Иной раз даже пожалеет, а потом все равно сознается. Другие мальчишки над ним смеялись: что-нибудь натворят - и тут же спокойный, безучастный вид и похлопывают потом его по плечу: «Вот, мол, учись, разиня…» Бывало, ион так хотел, но все равно заставлял себя, обещав маме. И однажды не пожалел…

Прочитав Фенимора Купера, он решил у себя во дворе сыграть в индейцев. Поймали с одноклассником Володей Тихоновым соседского петуха (тварь, между прочим, сильно зловредную), надергали у него перьев из хвоста на индейский головной убор. И вот в самый разгар игры, уже под вечер, когда взрослые вернулись с работы, и кто читал на скамейке газету, кто пил в палисаднике чай, с ободранным петухом под мышкой явилась соседка.

- Это что же такое на свете творится? - запричитала соседка, подбрасывая в воздух петуха, который неловко, пришибленно замахал крыльями и, едва коснувшись земли, с истошным криком, словно от позора, промчался по двору, и все видели, какой у него ободранный, совершенно куриный хвост. - Животную уже погулять выпустить нельзя?!

Взрослые, ничего еще не понимая, изумленно смотрели вслед петуху, а тем временем Володя Тихонов, вождь индейского племени (он взял себе имя Бесстрашное сердце), бесшумным индейским шагом, с пяточки на носок, пригнув украшенную перьями голову, неторопливо направился к воротам, осторожно, чтобы не помять, положил на траву роскошный свой убор - вежливый стук калитки. И затем только было слышно, как через дорогу, шлеп-шлеп, кого-то стремительно уносят быстрые ноги.

И тогда, глядя в сторону калитки, о н приблизился к незамолкавшей соседке и виновато, но с достоинством, как и подобает побежденному, однако не покорившемуся индейцу, признался, что хвост петуху ободрал он.

Конечно, можно было бы рассказать и о нахальстве петуха, перья которого были вырваны отчасти и в назидание, но это значило бы, что он ищет оправданий, а индейцу не пристало оправдываться перед крикливой, бледнолицей, неопрятной женщиной.

И он выдержал все, что обрушилось на его гордую голову, даже не помянув трусливого вождя Бесстрашное сердце, который сидел сейчас в своем деревянном вигваме и ждал, когда эта бледнолицая женщина со своим петухом придет кричать и к нему.

И он вдруг с сожалением, как думает здоровый и сильный о больном и убогом, подумал о Володьке: да, вот он стоит сейчас посреди двора, и его ругают, но он стоит, не склонив головы, и когда его перестанут ругать, все кончится.

А Володька будет сидеть и ждать, испуганно замирая, еще долго, очень долго…

И, ценой немалых усилий признаваясь в содеянном, каждый раз ощущал, что приходит облегчение и гордая радость. (Позднее только понял почему: перешагивал я через страх.)

И тогда уже сам начинал искать возможность проверять себя, направляя во время «морского боя» свой же верхдредноут» из половинки сгнивших ворот на «линкор» противника из корыта для свиней, заранее зная, что от толчка, который сейчас произойдет, они все окажутся в воде.

Или если играл с ребятами и девчонками в лапту у себя во дворе и мяч застревал на высокой крыше, он лез, чтобы достать, и нарочно шел по самому-самому краю. Девчонки внизу кричали от страха, а он следил только за тем, чтоб не потерять равновесия и не споткнуться. Когда же наконец он спускался, то минуты две С безучастным видом прогуливался. Мальчишки обижались: задается. А ему нужно было отдышаться…

Конечно, он делал немало глупостей. И мама с теткой ним хлебнули, особенно когда отец уже был на войне. Но потом, как это ни странно, многие «детские глупости» в жизни пригодились. И он часто думал: каким бы он рос и как бы сложилась его судьба, если б не война?…

ВОЙНА

Газеты по вечерам в палисаднике отец читал вслух. Узнать и обсудить новости собиралось много народу. Тон газет был ликующим, а лица тех, кто слушал, лицо и голос отца - печальными, и он не понимал, как можно, читая такое, не ликовать.

В Николаевском зале Зимнего дворца, сообщалось из Петрограда, после совершения «молебствия о ниспослании русскому оружию победы» состоялась «торжественная церемония зачитывания манифеста о войне», где царь произнес речь:

«Спокойствием и достоинством встретила наша Великая Матушка Русь известие об объявлении нам войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия МЫ доведем войну, какова бы она ни была, до конца».

И затем газеты почти каждый день писали: «Россия и ее державный вождь спокойны. Довольно стали в руках наших братьев-воинов. Еще больше мужества в их сердцах…»

Тем временем под гармошку, с лихим пьяным криком люди уходили на войну. А на базарной площади он увидел, как забирали на войну лошадей. Женщины висли на покорных конских шеях так же неотцепно, как на шеях мужей. Лошадиное испуганное ржание перемешивалось с горестным женским плачем. И словно от плача поприглох ликующий тон газет.

«Председатель Нижегородского комитета Ее императорского высочества Великой Княгини Елисаветы Федоровны Главноначальствующий Нижегородской губернии гофмейстер Двора Его императорского высочества Борзенко» извещал о том, что создан комитет помощи семьям фронтовиков, в связи с чем он, как председатель, Главноначальствующий и гофмейстер, просит помощи у народа, «так как средств у комитета почти нет…».

«Жертвуйте, не стесняйтесь, - призывали газеты, - жертвуйте от избытка, жертвуйте от скудости. Каждая самая малая жертва дорога и необходима…»

…Отец забежал прощаться уже из казармы. Странно было видеть его - всегда элегантного, в белоснежном белье - стоящим в грубошерстной, почти до земли шинели, несмотря на жару, в барашковой мятой папахе и тяжелых сапогах.

Новому виду отца обрадовалась только одна маленькая глупая Катюшка, которая изумленно таращила глаза, трогала отца за рукав и смеялась: «Солдат папа!.. Папа солдат!»

Прощаясь, отец обошел всех соседей во дворе. Пожал руку и сказал несколько слов каждому из соседских детей. Он чуть не заплакал, когда отец попросил соседскую девочку Нину помогать ему, Аркадию, потому что Аркадий остается в доме за мужчину.

Без отца тосковал. Ждал писем. Сперва их не было вовсе. Потом стали приходить - отдельно маме и девочкам, отдельно ему. Письма ему были посмешней. Он читал их во дворе всем, и ребятам тоже нравилось. Но чаще всего отец писал так: «Жив, здоров, сидим в окопах, и сидеть, кажется, конца и краю не предвидится».

Его разочаровывали эти письма: «Что это такое, на самом деле? - думал он. - Человек с фронта не может написать ничего интересного. Описал бы бой, атаку или какие-нибудь героические подвиги, а то прочтешь письмо, и остается впечатление, что будто бы скука на этом фронте хуже, чем в Арзамасе грязной осенью».

И только увидев у знакомых открытку отца, которая кончалась так: «Маргарите Михайловне шлю свой привет, и, бог весть, не последний ли?» - понял, с какими мыслями все это время на самом деле жил отец.