Очнулся Косов от скрипа двери. На пороге, освещённое зыбким светом свечи, стояло белое привидение.

— Хочу попрощаться с вами, — сказало привидение голосом лейтенанта. — Ненадолго, любезнейший Михаил Григорьевич…

Окончательно проснувшийся Косов понял — гость надел маскхалат.

— Куда же вы? — пробормотал он.

— Туда, откуда пришёл. Теперь слушайте внимательно! Обо мне никому ни слова… если хотите остаться в живых. Ксения Петровна, очевидно, вскоре вас навестит. Повторяю, обо мне никому ни слова! Поняли?

— Да что вы… я ж понимаю, я сразу догадался… — Косов вдруг заговорил твёрдо. — Слышь, возьми меня с собой… Я этот путь через залив на Стрельну как свой дом знаю. Большевики мне — во как мозоли оттопали! Я немцам пригожусь!

— Не сомневаюсь. Но сейчас вы нужны нам здесь. Поэтому сидите на месте и ждите. Весной немцы сами сюда придут, вы откроете своё шорное дело и будете жить, как человек, без страха и сомнений. А теперь дайте мне ваши лыжи, мои украл какой-то негодяй. Оставляю вам свой вещмешок, в нём сало, сахар и две банки консервов.

— Вот уж спасибо! А то целую неделю харчусь только хлебом с картошкой. А лыжи сейчас принесу. У меня и лыжная мазь есть… Так что с богом, сынок, счастливой тебе дороги!

Капитан Шот ещё раз перечитал донесение Несвицкого — Глухова и остался доволен. Для начала этот русский оказался довольно ловким и наблюдательным. Полученные от него сведения, несомненно, пригодятся разведке группы армий «Север». Но почему он вернулся из Ленинграда на сутки раньше? Надо выяснить. Шот взглянул на часы: без трёх минут девять. Сейчас Глухов должен явиться с докладом.

Вынув из ящика стола сигару и раскурив её, Шот раскрыл толстый блокнот. Восемьдесят страниц в нём были уже заполнены. На восемьдесят первой он вывел аккуратным каллиграфическим почерком: «Пополнить запас сигар». Это был специальный блокнот: начальник абвергруппы вписывал в него личные дела, предстоящие ему в Ленинграде, куда, как он был убеждён, немцы войдут не позднее апреля — мая будущего года.

Глухов явился ровно в девять. Шот встретил его своей обычной улыбкой.

— Здравствуйте, Глухов. Садитесь. Я читал ваше донесение, я вижу — всё получалось неплохо.

— Вы правы, господин капитан, всё обошлось хорошо.

— Я есть доволен вами. Вы имеет мысли. Это бывает не часто у русских, я правильно говорю?

— Русские бывают разные, господин капитан…

Шот перестал улыбаться.

— Не будем спорить, будем заниматься делами. Вы тут не сообщали главное. Я имею в виду мина…

— Мина передана по назначению, господин капитан… Помог телефон. Всё обошлось без сучка, без задоринки.

— Без чего?

— Русская поговорка — «без сучка, без задоринки». Она означает, что всё прошло хорошо, гладко. Но, к сожалению, ваши опасения подтвердились: о Хлебникове она ничего не знает, он ей не позвонил…

Шот поморщился:

— Это есть неприятно, но я оптимист, я надеюсь, что он не арестован… а убит. Однако будем продолжать. Вы много описали про умирание жителей. Вы имели это видеть вашими глазами или только слышать рассказы жителей?

— Моё донесение составлено исключительно на основании личных наблюдений.

— Очень хорошо. Что вы можете дополнять?

— Господин капитан, моё мнение таково: Ленинград сейчас можно взять чуть ли не голыми руками. Несколько пехотных дивизий, полсотни тяжёлых танков, хорошее прикрытие с воздуха — и Ленинград капитулирует. Жители сопротивляться не в силах, армия истощена, её боевой дух начисто подорван, голод, холод, страх сделали своё дело…

Глухов говорил убеждённо. Он провёл в Ленинграде четыре дня, и то, что он там увидел, окончательно убедило его: война проиграна, сопротивляться бесполезно.

— Я хотел слышать подробно, что вы видели вашими глазами. — Голос Шота звучал мягко, задушевно.

— Господин капитан, это невозможно передать словами. Вы были в Париже?

— О, да! Я входил в Париж с нашей победной армией, и я имею надежду войти так же в Ленинград!

— В Париже вы, конечно, видели в Лувре знаменитую картину художника Пуссена: она называется «Зима». Ваш великий Гёте назвал этот шедевр «страшной красотой». Вспомните: земля, скованная мёртвым, ледяным молчанием. Оцепеневшие люди, зловеще светящееся мёртвым холодным светом, небо… Помните?

— В Париже я имел другие дела, чем смотреть картины. Вы должны говорить мне не картины, а точно. Разведчик, который не умеет говорить, что он видел, есть… как это? — Шот пощёлкал пальцами, подыскивая подходящее слово. — Такой разведчик есть ничтожность.

У Глухова сжались губы. Он не знал, как реагировать на слова начальника абвергруппы: принять их за шутку или обидеться.

— Я жду, — напомнил Шот.

— Чудовищный голод!

— Это для нас не есть новость.

— Да, но какая смертность! Я прошёл по Невскому проспекту от Лавры до Штаба, за это время я насчитал шесть мертвецов. Вы знаете, на чём их везли? На детских салазках! Без гроба! Завёрнутых в тряпьё! Два трупа волокли на больших листах фанеры! У всех живых одинаковые серо-землистые лица, мутные глаза, под глазами — отёчные мешки. Все там теперь похожи друг на друга: молодые и старики, живые и мёртвые. Разница только в том, что мёртвые неподвижны, а живые пока ещё передвигают ноги…

— Значит, вы видели шесть мёртвых? Всего шесть?

— Представьте себе, господин капитан, сколько ленинградцев умирает за один день, если, пройдя один раз по Невскому, я насчитал шесть трупов. Вспомните, сколько в Ленинграде улиц, и по каждой из них — по всем улицам, проспектам, площадям, переулкам тащат с утра до вечера детские санки с запелёнатыми покойниками. Их тащат люди, которые завтра сами превратятся в трупы…

Шот отлично знал количество улиц в осаждённом городе. В его сейфе хранились шестнадцать крупномасштабных карт. Составленные, они превращались в детальный план Ленинграда. Промышленные предприятия, мосты, госпитали, больницы, воинские казармы, Смольный, Эрмитаж, Центральный телеграф, Радиокомитет — все эти объекты были обведены на карте жирным кружком, и над каждым объектом висело изображение авиабомбы.

— Значит, шесть покойников за один час. Только на Невском проспекте? Можно сделать подсчёт… приблизительно, конечно… — Шот устремил к потолку отрешённый взгляд, его тонкие красные губы беззвучно шевелились. Глухов сидел притихший, опасаясь помешать подсчётам капитана.

Шот быстро справился с задачей. Сияя улыбкой, он вдруг прищёлкнул пальцами обеих рук:

— Оля-ля, как говорят французы! Вы правы! Неплохая цифра! Это есть количество двух дивизий пехоты! Я сообщу свои подсчёты генерал-фельдмаршалу фон Леебу. Это хорошие сведения.

— Господин капитан, хочу сказать вам, что жителей города удивляет медлительность германского командования. Если Ленинград падёт — большевики запросят мира. Ленинградцы живут одной надеждой — придут немцы, всех накормят, в городе начнётся нормальная жизнь, откроются музеи, театры, магазины…

— Немцы всех накормят? Всех? Вы тоже так думаете?

— Конечно, не всех, — поспешил поправиться Глухов. — В городе остались коммунисты, советские активисты…

— Вы не есть политик, Глухов, вы есть идеалист, — снисходительная улыбка не сходила с губ Шота. — Мы имеем план реалистичный. Это будет очень интересный, оригинальный в истории войн эксперимент. Скажите на мой вопрос: кому нужен этот город?

— Простите, господин капитан, я не совсем понимаю ваш вопрос.

— Что вам непонятно?

— Вы спрашиваете, кому нужен этот город. Что вы имеете в виду?

— Хочу говорить, что Ленинград нам не нужен. После капитуляции русских Германия будет создавать новая Европа. Для новая Европа Пэтерзбург не есть нужен. Все сокровища искусства будут находить себе место в Германии. Этим вопросом занимается сам рейхсмаршал Герман Геринг.

— Понимаю. Великие произведения искусства принадлежат всему человечеству, следовательно, не имеет значения, где они находятся.