Но что инскрипты,— к Анатолию Яр-Кравченко он обращается со стихотворениями, циклами, в которых тот выступает не только адресатом посвящений, но и героем. Так создается оставшаяся неизданной книга философско-любовной лирики «О чем шумят седые кедры» (1929—1932), а также целый ряд других стихотворений на эту тему.

Каким предстает здесь Анатолий? Сближая героя с собой, поэт подчас даже готов воспринять его как собрата по трагической судьбе, например, в обращенном к нему стихотворении «Вспоминаю тебя и не помню...» (1929, в книгу «О чем шумят седые кедры» не входит):

И теперь, когда головы наши Подарила судьба палачу, Перед страшной кровавою чашей Я сладимую теплю свечу.

Но и наоборот, он же в иные моменты видится ему представителем племени «победителей» — «товарищем, вскормленным звездой / Пятиочитой и пурпурной» («Сегодня звонкие капели...», 1932). Однако не этим дорог Клюеву Анатолий, о чем свидетельствуют откровенные строки: «Мне революция не мать, / Когда б тебя не вспоминать!» («Мне революция не мать...», 1932). Дорог же он ему как раз не историческим (тем более не политическим) оптимизмом, а оптимизмом его человеческих ценностей, природных сил. С образом Анатолия в поэзии Клюева неизменно связывается представление о свежести и обновлении чувств: «Ты был как росный ветерок...» («Зимы не помнят воробьи...», 1932); Пью весеннее имя, / Словно борозды ливень...» («Приласкать бы собаку...», 1932).

Однако только этим жизнеутверждающим началом образ Анатолия в поэзии Клюева не исчерпывается. С ним сопряжен также и момент драматический. Как бы ни был поэт упоен счастьем такой взаимности, тревога за ее дальнейшую судьбу, сомненье в ее прочности дают о себе знать: «Не потому ли над бумагой / Звенит издевкой карандаш, / Что бледность юности не пара...» («По жизни радуйтесь со мной...», 1932 или 1933), «Мое дитя, в дупле рысенок, /Я лысый пень, а ты — ребенок...» («По восемнадцатой весне...», 1932), «Как страшно черные грехи / Нести к порогу дружбы юной!» («У пихты волосата лапа...», 1932). Сомнения, как и следовало ожидать, оправдываются, и поначалу однозначный образ Анатолия дополняется новой характеристикой, более сложным комплексом эпитетов: «Есть жернов смерти тяжелей — / Твое предательство,— злодей, / Лукавый раб, жених, владыка!» («Не верю, что читать без слез...», 1933). Неслучайно в своем герое поэт подмечает одновременно «лед и яхонт любимых зрачков...» («Вспоминаю тебя и не помню...»).

Таков круг восприятий Клюевым Анатолия Яр-Кравченко. Но не менее существенно учесть и отношения с другой стороны. Признательность младшего к старшему за то, что он ввел его в мир художественной элиты, стоит здесь, несомненно, на первом месте. «Меня знакомит с художниками, скульпторами, артистами. И говорит: "Уж меня слушайся, я Сереженьке так же говорил..."»,— сообщает он о Клюеве родителям в письме 14 декабря 1928 г. Здесь же добавляет: «Устроился к профессору Савинскому, учителю Савинова. Это еще лучше и популярнее. Мне помогал Клюев через художников и скульптора Дитриха. В эту студию насилу попал, берут только самые сливки».

Клюев становится для Анатолия высочайшим духовным авторитетом. Это проскальзывает и в его письмах к родителям: «Художник идет таинственными путями, говорит Клюев, и он прав» (12 февраля 1930 г.). В письме же к самому Клюеву он обращается с просьбой о духовной поддержке: «Успокой мое сердце. Наполни его радостью. Это в твоей власти»54 (22 августа 1929 г.).

Разлуке друзей по причине ареста и ссылки старшего чуть ранее предшествует их некоторый отход друг от друга, носящий

54 См.: Михайлов А. Лед и яхонт любимых зрачков // Север. 1993. № 10. С. 134,135.

характер любовной «измены». Анатолий женится. По поводу их размолвки Клюев ему пишет: «Кланяюсь тебе и посылаю свое благословение, извини, что задержал прилагаемые стихи <...> Кольцо твое получено и висит на кухне на гвоздике над полкой верхней. Я тронут доверием Зинаиды (жена Анатолия. — А. М.) ко мне,— еще не остывшему, по ее словам, негодяю! Кланяюсь ей и мысленно преподношу самую белую розу <...>

Как твои карие яхонты? Померкли для меня — твоего придворного поэта — навсегда?.. Целую тебя в них, пусть они поплачут о моей и твоей судьбе! Знать это — утешительно» 55.

Отход Яр-Кравченко от Клюева не стал, однако, причиной их внутреннего человеческого разрыва. Не произошло отречения и Анатолия от осужденного Клюева. Написанные им письма к опальному поэту нам неизвестны, но о его отношении к нему в эти годы с полной определенностью свидетельствуют следующие признания в письмах к родителям: «Н<иколаю> А<лексеевичу> не пишу по некоторым соображениям. Очень занят. Напишите ему самые лучшие и дорогие слова. Он благословил мой жизненный путь великим светом красоты и прекрасного. Имя его самое высокое для меня» (18 февраля 1935 г.) А вот исполненное особой признательности письмо 5 мая того же года с Кавказа: «Я среди этих каменных гор и этого гордого молчания природы много думаю о дедушке, который прошел через всю <мою> жизнь, показал мне диковинную птицу и ушел. А я стою зачарованный, стою, боюсь дышать, чтоб не отпугнуть паву. Но она неудержима, обнимает протянутые к ней руки и расправляет крылья, чтобы улететь. Я плачу»36.

* * *

На пути к Голгофе Клюев уже не делает ни малейших уступок своим недругам во взглядах на Россию, крестьянство,

55 Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993. С. 168,169.

56 Михайлов А. Пути развития новокрестьянской поэзии. Л., 1990. С. 240.

религию и поэзию. На «социальный заказ» большевиков воспеть их режим он ответил убийственными строками:

Рогатых хозяев жизни Хрипом ночных ветров Приказано златоризней Одеть в жемчуга стихов. Ну что же: не будет голым Тот, кого проклял Бог...

(Нерушимая Стена, 1928).

И совсем нетрудно распознать у него в «Погорельщине» под видом исторически-давних, легендарных врагов Руси половцев и сарацин нынешних разрушителей ее духовности и красоты — богоборцев-большевиков. Он не только яростно защищает собственного «берестяного Сирина», но и в страстной инвективе «Клеветникам искусства» (1932) берет под защиту наиболее преследуемых ими С. Клычкова, С. Есенина, А. Ахматову, П. Васильева. Создается им и уже открыто направленный против злодеяний коммунистов цикл стихотворений «Разруха» (1934), начинающийся со строк, предсказывающих то, что нынешний русский человек осознает как свою трагическую реальность, Апокалипсис России XX века. Это «мертвая тина» Арала, мелеющая «синяя» Волга, уничтоженные заповедные леса, обесплодившие нивы, исчезающие от злой пагубы птицы («Нас окликают журавли / Прилетной тягою впоследки...»). И даже уж и вовсе поразительные слова о России за гранью предстоящих шестидесяти лет содержатся в этом цикле:

Ей вести черные, скакун из Карабаха.

Оброненная поэтом в начале 30-х годов едва ли не случайно, эта строка обернулась ныне самой жестокой реальностью. Не случайно первое стихотворение цикла называется «Песня Гамаюна» — вещей птицы, предрекающей далёко на будущее. Но главное в «Разрухе» — страшная картина народного страдания: голод, массовая гибель вывезенных на во-логодчину раскулаченных украинцев, рытье печально знаменитого канала:

То беломорский смерть-канал,

Его Акимушка копал,

С Ветлуги Пров да тетка Фёкла,

Великороссия промокла

Под красным ливнем до костей

И слезы скрыла от людей,

От глаз чужих в глухие топи...

Сам поэт проходит в виде странника по своей разоренной земле, где ему в лесных прогалах «брезжил саван красный, / Кочевья леших и чертей» Таким убийственным переосмыслением оборачиваются здесь верноподданнические слова В. Маяковского о советском «краснофлагом строе», воспетом им и другими поэтами большевистского режима.

Во всех этих произведениях, исполненных боли за происходящее в России, голос поэта звучит твердо и безбоязненно.

И все же тревога за жизнь, предчувствие неизбежной гибели давали о себе знать. Оттесненные в глубь сознания, они прорывались в его снах (записанных близкими людьми). Это же, впрочем, находило выражение и в лирике: «Товарищи, не убивайте, Я — поэт)... Серафим)... Заря\..» — вырвалось у него еще в стихотворении 1919 г.; «Проснуться с перерезанной веной...» Однако, в отличие от лирики, в снах переживания этого рода не только раскрываются в потрясающих видениях, но и сопровождаются целым рядом поразительных откровений касательно как судьбы поэта, так и его родины. Большинству из них сопутствует мотив опасного места. В сне на 21 ноября 1922 г. герой идет вдоль каких-то торговых рядов с ларьками «по бурой грязи в песьем воздухе», мучительно надеясь на встречу с человеком, который помог бы ему «из этого проклятого места выбраться». На 30 июля 1923 г. поэту снится, будто он топит печь в новой избе: «Только печное пламя стеной из устья пошло, не по-избяному, а угрюмо и судно... Выскочил я в сени — пожар в сенях; я в сарай — там треск огненный. Выбежал я на деревню,— избы дымом давятся...» Часто видит он кровь. В ларьках упомянутого выше сна на Михайлов день 1922 г. ведется торговля подержанной одеждой: связками до самого потолка лежат «штаны, пиджаки, бекеши, пальто, чуйки... И все до испода кровью промочены». И торгуют всем этим люди с собачьими глазами. Про себя же герой знает, что вовсе и «не люди это». Да и бурая грязь у него под ногами не от чего иного, как от крови.