Аносов находился на КП вместе с комиссаром части, заменившим раненого командира. У комиссара было скуластое загорелое лицо, широкий нос, небольшие голубые глаза под выцветшими бровями. Он стоял, чуть ссутулясь, приложив руку козырьком к глазам, и наблюдал за танками. Он был совершенно невозмутим.

Танки шли на большой скорости. Видно было, как они развернулись на противоположном берегу, словно на параде, и один за другим ринулись в воду. Казанка сильно мелела к лету и не могла служить серьезным препятствием. Вот головной танк, надсадно ревя мотором, начал взбираться на этот берег. Берег молчал. Слышно было, как скрипели и скрежетали стальные гусеницы. А комиссар все еще не подавал команды. Аносов не выдержал, обернулся к нему. Но комиссар выждал мгновение, когда танк повернулся боком. Тогда, по команде, разом выстрелили обе замаскированные зеленью противотанковые пушки.

— Готов, — коротко сказал комиссар.

Танк задымил. Сквозь дым прорвались языки пламени, осветив изрытый бомбами берег, окопы и бойцов в них.

Еще один танк попытался взобраться на берег и тоже был подбит. Три машины повернули в обход, а пять оставшихся на том берегу открыли с места огонь по окопам. Наспех сооруженные и уже полуразрушенные бомбежкой окопы были слабой защитой от снарядов, которые перепахивали землю, подобно гигантскому плугу. Казалось немыслимым устоять под таким страшным огнем. Еще несколько минут- и танки форсируют водный рубеж, не встретив сопротивления.

Очевидно, на это фашисты и рассчитывали. Но они ошиблись. Несколько бойцов и два железнодорожника (одного из них Аносов узнал) под огнем спустились к воде и начали вброд перебираться на противоположный берег. Один не дошел, его накрыло разрывом снаряда, другой был убит, едва ступил на берег. Зато остальные в упор забросали танки связками гранат и бутылками с горючей смесью. Никто из них не вернулся. Но три танка пылали, озаряя дымно-багровым заревом место неравного поединка. Две вражеские машины повернули вспять.

Оставалось еще три танка, стремившихся выйти в тыл обороняемому рубежу. Они вырвались из степи справа, как раз с той стороны, где пролегал овраг, и мчались теперь к линии окопов, поливая их огнем из всех пушек и пулеметов. Защитников рубежа оставалось мало: часть была убита, многие ранены. Из противотанковых пушек уцелела одна, но и у той прислуга была перебита. Опасность казалась неотвратимой.

В эту минуту комиссар, до сих пор сохранявший полное самообладание, крикнул что-то стоявшему рядом с ним лейтенанту и ползком добрался до пушки. Танки были уже близко. Сквозь тучи пыли, освещаемые вспышками выстрелов, они походили на чудовища, которые вот-вот испепелят, превратят в прах человека. Но нет! Маленькая противотанковая пушчонка ожила. Первый же снаряд сбил гусеницу с одного танка, второй пробил броню у следующей машины. Она с ходу раздавила пушку и принялась утюжить окопы, пока не Подорвалась на связке гранат. Последний танк, не вступая в бой, пострелял издали и ушел в степь.

Атака была отбита.

Мертвый комиссар лежал возле расплющенной пушки на обугленной земле, которую он защищал до последнего вздоха и не отдал врагу.

Так закончился бон.

Аносову казалось, что он длился очень долго, а на самом деле прошло всего полчаса. В небе еще светила вечерняя заря, и степь была видна до самого горизонта.

Костя и Слава стояли на крыше дома, занимая наблюдательный пост. Они смотрели в сторону степи, откуда едва слышно доносились звуки выстрелов, и пытались угадать, что там происходит. Они знали, что сегодня на Казанке рыли окопы и что туда ушел отряд самообороны. Если бы они могли быть там!

Стрельба прекратилась, потом возникла в другом месте, правее. Вдруг тройка «Мессеров» с ревом пронеслась над городом. Сильный взрыв потряс дом. Костя упал и больно ушиб скулу. За деревьями бульвара клубился черно-желтый дым.

— В кино угодил! — крикнул Слава.

— Гляди, гляди! — Костя уже поднялся на ноги и показывал в небо. Там опять кружили немецкие самолеты, но прямо на них стремительно шел наш истребитель. «Мессеры» уклонялись от боя, норовя зайти «ястребку» в тыл. А он снова и снова кидался в атаку, молниеносно меняя направление, успешно отбиваясь от наседающего с трех сторон противника. Отчетливо слышались короткие пулеметные очереди. Еще один заход, еще и еще…

— Попал! — торжествующе закричал Слава. У него зрение было острее, чем у Кости.

— Кто? В кого?

— Попал! Срезал! — повторял в восторге Слава. Точно: один из «Мессеров» задымил, качнулся, перевернулся и, штопором сверля воздух, рухнул в море. Остальные два повернули назад. Но не тут-то было! «Ястребок» погнался за ними, продолжая вести огонь.

— Назад! Назад! — закричали ребята и отчаянно замахали руками, словно надеясь, что летчик увидит или услышит их. Они заметили, как в тыл ему из-за облаков выскочила новая тройка «Мессеров». Теперь первые два повернули назад. Впятером они набросились на советский истребитель. Пятеро на одного! Ребята были уверены, что он станет уходить. Но нет. «Ястребок» не уходил. Он искусно уклонялся от пулеметного огня, забираясь по спирали все выше, и с вышины сызнова ринулся на врагов.

— Один против пятерых! — в возбуждении восклицал Костя, не сводя глаз с неба. — Вот это да… это герой!

Воздушная схватка продолжалась. У немцев уже было свыше десяти машин, наших тоже прибавилось, не значительно меньше. И все-таки противник не смог прорваться к городу, вернее — к приморской дороге, на которой лежал город и по которой двигались теперь войска.

Еще один «Мессер» свалился в море, еще один задымил _ и, волоча за собой черный хвост, потянул прочь. В ту же минуту загорелся советский истребитель. Уже охваченный пламенем, он повернул на врага, врезался в крыло «Мессера» и вместе с ним, словно сжимая его в смертельных объятьях, рухнул вниз.

Слава, опустив голову, заплакал. Костя пересилил себя и произнес дрожащими губами:

— Ему памятник нужно поставить… здесь… на этом самом месте!

Ночью, возвратясь в город, Аносов узнал, что эвакуация неизбежна. Вражеские танки, остановленные на рубеже Казанки, прорвались на другом участке, и наши войска были вынуждены отойти.

Получив это известие, Аносов несколько минут сидел неподвижно. Третью ночь он не спал. Глаза его покраснели, щеки опали. Полжизни отдал он этому городу. На его глазах город рос, росли люди, новое поколение уже поднялось на ноги… Тяжело.

Аносов провел рукой по лицу, словно отстраняя эти, сейчас неуместные мысли, и встал из-за стола. Нужно немедленно созвать городской комитет обороны. План эвакуации был разработан с учетом возможных неожиданностей, требуется его уточнить, распределить обязанности и приступить к отправке людей и ценностей.

Собрались здесь же, в кабинете Аносова. Это были его товарищи по работе, которых он знал много лет и которых он сам воспитал. Теперь им придется расстаться. Он, Аносов, останется в городе для организации борьбы в тылу врага. Так было решено. Он сам этого хотел.

Совещание закончилось на рассвете. Все торопливо разошлись по своим местам. Город, казалось, спал, темный, затихший, — хотя вряд ли кто-нибудь мог уснуть этой ночью.

Эвакуация возможна, была только морем: в Крым, в Новороссийск. В первую очередь отправили раненых из госпиталя и тех, кого доставили прямо с передовой, затем — женщин с детьми и стариков. Пароход ушел. Ожидался еще один пароход и самоходная баржа. Но линия фронта угрожающе быстро приближалась. Основные силы командование уже отводило на новые Позиции, к востоку от города.

Часть жителей, не дожидаясь парохода, начала укладывать вещи и запрягать лошадей. Кто имел лодку, собирался уходить морем, а кто не имел ни лодки, ни лошадей, нагружал пожитки в ручные тележки, сажал детей, а сам впрягался в тележку. Были и такие, что не хотели покидать родной город, надеялись еще, что его отстоят.

Костя во всяком случае не верил, что город сдадут, и слышать не желал об отъезде. Неужели здесь будут фашисты? На этой улице, на бульваре, в его собственной комнате? Это не укладывалось у него в голове.