– А как его звать? – спросил я у Муслима про жеребенка.

– Никак, – отвечал счетовод с мешком муки на плече, – хочешь, сам назови.

– Хочу! – обрадовался я, но никаких имен что-то не приходило мне в голову. – Теть Нюсь, как его назвать?

Тетя Нюся и тетя Мотя, так же как и Ада с дедушкой Дадавом таскали по мешку вдвоем, а счетовод Муслим хотя и был хромой, но нес свой мешок один. Тетя Клава подавала им всем мешки из кузова полуторки.

– Назови Вихрь. Когда я была маленькая, у меня был жеребенок Вихрь, – посоветовала тетя Нюся.

– Вихрь! – радостно погладил я жеребенка по плоскому шелковому лбу, а он лизнул мою руку нежным шершавым языком. – Ой, Ви! – засмеялся я от щекотки, – обожди, угощу!

Я вспомнил, что в тарелке на столе еще есть наши бурачные конфеты, и побежал в дом. Бурачные конфеты очень понравились Вихрю, он брал их с моей ладошки мягкими черными губами не все сразу, а по одной. Я тоже всегда ел их по одной, чтобы растянуть удовольствие. Одну конфету я дал Сильве – она хоть и мама, но еще совсем молодая и ей тоже хочется сладкого.

– Вихрь! Вихрь! – гладил я жеребенка по лицу и трепал по гладкой атласной шее. – Ви!

С того дня у меня стало два любимых друга: пес Джи и жеребенок Ви! Называть его Вихрь было слишком длинно, а я спешил жить.

И хромой счетовод Муслим в кепке-шестиклинке, и дедушка Дадав в старом бешмете благодарили моего деда Адама, прижимая правую руку к сердцу и кланяясь. Потом они погрузили два мешка муки на облучок, где обычно сидел Муслим, а сами пошли рядом с двуколкой в аул под синей горой, придерживая драгоценный груз каждый со своей стороны. А мой друг Ви бежал впереди них рядом со своей мамой Сильвой.

После разгрузки полуторки собрались пить чай. Тетя Мотя как-то очень быстро не только вздула самовар, но и растопила печку печь пышки и стала замешивать тесто на краешке стола, чтобы не мешать разговору. В доме сильно пахло мукой. И за столом взрослые только и говорили, что о свалившемся богатстве, решали, как быть. Сколько муки оставить? Сколько поменять на продукты или вещи? Сколько продать? И нужно ли продавать вообще? Пышек пока не было, разговор взрослых меня не интересовал, конфеты я скормил Ви, а пить чай с сахарином не хотелось, и я пошел на кровать к своим солдатикам. Хотя я и не сильно прислушивался, но отдельные реплики все же долетали до меня от стола.

– Отобрали пятьсот кило кукурузной, а вернули тысячу пятьсот пшеничной. Чудеса!

– Ловкость рук и никакого мошенства. Он мне справку на возврат выписал химическим карандашом под копирку. Сам поленился идти через весь длинный коридор. На, говорит, в канцелярии, у проходной, печать поставишь. Подлинник тебе – для Заготзерно, а копия нам останется. Я из его кабинета вышел и тут же про свой огрызок химического карандаша вспомнил. Нашел в кармане. Послюнил огрызок, приложил бумажки к стене. К его цифрам прибавил единичку впереди, а сзади «пш.» – пашаничной, значит. В канцелярии шлепнули мне печать на оба экземпляра – один мне на руки, и я с ним в Заготзерно. Франц сильно смеялся: «Еще польска не сгинела!»

– Ай-я-яй! Адась! Адась! – покачала белой головой Бабук.

В тот день я не понял почти ничего из услышанного. Тем более, немцы перешли в наступление, и мне было нужно поднимать из-за пригорков одеяла моих партизан с зелеными полосами на головах, партизан, которыми командовал мой пропавший без вести отец. Да, в тот день я ничего не понял, а теперь понимаю, какой отчаянной дерзости был у меня дед Адам и какой реактивный! Это ж надо – прямо на стене казенного дома еще внутри него, в одно касание, так распорядиться в свою пользу!

– В холода дедушка Дадав приносил нам большой кусок курдючного жира от председателя, – сказала тетя Нюся.

– Молодец председатель! Сейчас я к нему зайду, скажу спасибо, что не забыл вас без меня, – горделиво решил мой стремительный дед Адам, тут же вскочил из-за стола и направился в контору.

Скоро весь дом наполнился сладостным запахом горячих пышек. Я объявил всем солдатикам перерыв.

– Война войной, а обед по расписанию!

Скоро явился из конторы мой дед Адам.

– Председатель сказал мне, что не посылал вам курдючного жира, – обескуражено проговорил он с порога, но тут же взял себя в руки и горячо добавил, – молодец Дадав. Это он вам из своего последнего…

– Тем лучше, – громко сказала ученая тетя Клава, – лепта вдовицы дороже царской милости!

– А что это значит – лепта вдовицы? – подходя к столу, на который тетя Мотя уже водрузила тарелку с горой пышек, быстро спросил я.

– Буквы выучил? – вопросом на вопрос ответила тетя Клава.

– Почти все.

– Почти не считается. Когда выучишь все, тогда и объясню. Тебе в сентябре в школу, а сейчас апрель. О чем ты думаешь?

Я не стал связываться с тетей Клавой, ее все равно не переговоришь. А пышки пахли так вкусно! А тетя Клава вдруг вытащила из своей городской сумки кулечек, высыпала в тарелку настоящие конфеты – подушечки и, подмигнув мне зеленым круглым глазом, весело выкрикнула:

– Гулять, так гулять!

С каждым новым апрельским днем все горячее пригревало солнце, все быстрее набирали рост цветы и травы. И вот однажды утром я увидел, как побежали по крыше нашего дома алые волны распустившихся маков. Это было настолько красиво, что у меня перехватило дыхание, стало больно в груди и мне захотелось немедленно поделиться увиденной красотой с другими.

– Смотри, Джи, смотри! – я попытался задрать морду моего пса, но он не захотел любоваться алыми волнами.

Я обиделся на Джи потому, как в то время еще не знал, что в сетчатке глаз у собак нет колбочек, чувствительных к красному цвету, и они не различают зеленое и красное. А то, что люди видят сине-зеленым, например небо и траву, собаки могут видеть белым. Зато они отличают множество оттенков серого цвета и очень хорошо ориентируются в сумерках. Я оставил Джи в покое и побежал в дом.

– Тетя Нюся! Тетя Мотя! Бабук! Идите гляньте, как красиво!

Ада спозаранку ушел в город – «в одно место, к одному человеку». Тетя Клава еще со вчерашнего дня не возвращалась из города.

Тетя Мотя первая откликнулась на мой призыв, за ней тетя Нюся. А Бабук я просто взял за руку и вывел из дома. Я не мог допустить, чтобы кто-то из них сейчас же не увидел того, что увидел я.

– Спасибо тебе! – улыбнулась тетя Нюся, посмотрев, как пробегают под легким ветерком алые волны по крыше нашего дома.

Тетя Мотя тоже была рада и даже смахнула слезу из уголков своих печальных светло-карих глаз.

– Добже, – усмехнулась Бабук и ласково шлепнула меня легонькой рукой пониже спины, – то добже…

В тот же день пришли из аула старики, а хакимы, кто хромой, а кто с пустым рукавом, уважительно вынесли для них из конторы длинные скамейки, и все вместе они уселись на этих скамейках делать большой хабар, что значит разговаривать разговоры.

Большая весна вступила в свои права, весна 1945 года, которую совсем скоро, раз и навсегда, назовут Весной Победы.

Весной, когда становилось тепло и сухо, я любил ложиться спиной на соломенную подстилку коровника и смотреть в небо. Какие разные, какие неповторимые облака проплывали в неоглядной выси! Я мог любоваться ими подолгу и думать о том, как вырасту большой и поеду за тридевять земель в тридесятое царство и увижу весь остальной мир, а не только этот клочок лысой глинистой земли, на которой стоял мой дом с алыми маками на крыше и длинная саманная контора с дымно-розовым флагом с серпом и молотом.

Обычно Джи лежал возле меня, но смотреть в небо он не любил. Иногда я пытался задирать его голову и упрашивал посмотреть в небо, но все без толку. Тогда я еще не знал, что собаки могут видеть голубое белым. А теперь знаю, и мне понятно, что Джи было неинтересно смотреть на белые облака на белом небе.

Когда ты смотришь вверх, лежа на спине, и когда запрокидываешь голову стоя, впечатления от увиденного вверху сильно разнятся. В первый раз я подумал об этом в те далекие дни моего детства, лежа на спине рядом с Джи, а во второй – в начале семидесятых годов в Сикстинской капелле, что рядом с собором Святого Петра в Риме.