Трудно сказать, чем бы закончился их разговор, но в это время в дверь постучали.

Сидевшая ближе к входной двери на еще недавно скрипучей табуретке Анна Карповна поспешила спросить:

– Хто?

– Свои, – раздалось в ответ.

Анна Карповна проворно подошла к двери, откинула массивный кованый крючок.

– Добрый вечер, – радостно сказал шагнувший в комнату с холода Иван, он же Ванечка-генерал.

– Раздевайся, Ваня, – коснувшись рукава его шинели с золотыми генеральскими погонами на плечах, пригласила гостя Анна Карповна. В ее голосе прозвучало столько материнского тепла и нежности, что Александре стало даже как-то не по себе. Она почувствовала неожиданную для самой себя ревность и одновременно поняла дрогнувшим сердцем, что ее мать и ее Ванечка теперь союзники навсегда.

«Успели найти общий язык, пока меня не было. И табуретки больше не скрипят – все починил Ванечка. Мама раз пять сказала, что теперь они не скрипят. И еще мама как-то проговорилась, что Иван напоминает ей старшего сына Евгения, погибшего в первом бою с немцами на Черном море пятого ноября 1914 года по старому стилю».

Анна Карповна заварила Ксенин чай с мятой и душицей.

– Летом пахнет, – сказал Иван, настороженно вглядываясь в лицо Александры. С тех пор, как она объявила ему о будущем ребенке, он всегда смотрел на нее настороженно, с полной готовностью подстраховать в любую секунду. Он уже знал историю с неудачным разрешением ее первой беременности и старался оградить жену от любой случайности.

– Расслабься, Ваня, – не раз говорила ему Александра, – знал бы, где упадешь, – соломки бы подстелил. Но нельзя эту соломку стелить на каждом шагу. Нельзя!

– Согласен, – отвечал Иван, но сделать с собой ничего не мог, не мог расслабиться. Он понимал, что это плохо, но как приказать себе меньше любить Александру и меньше за нее бояться? Нет, он этого не мог.

То, что Иван любит Александру, едва ли не каждый замечал с первого взгляда, а вот ее чувства к Ивану не бросались в глаза. Сложные были чувства у Александры к Ивану: во-первых, еще с фронта она любила его за молодецкую отвагу и в то же время умение быть отцом-командиром, осмотрительным и мудрым не по годам; во-вторых, он всегда был приятен ей физически. Между ними всегда было то, что потом, через много лет, профессор Ксения Половинкина назвала «биологической приязнью»; в-третьих, у него было хорошее чувство юмора, и они многому смеялись вместе, а это сближает людей, может, и меньше, чем преодоление общих невзгод, но зато гораздо радостнее; в-четвертых, он был генерал, и это генеральство накладывало свою печать на многое в сознании Александры, начиная от мыслей об отце адмирале и кончая тем, что Иван был не просто генерал, а генерал очень молодой и в то же время закаленный в жестоких боях, а не в одних лишь штабных коридорах; в-пятых, его высоко ценила мама, а для Александры ее отношение к тому или другому человеку было во многом определяющим. Короче говоря, до встречи Александры с Адамом в ее душе была почти полная ясность: все шло к тому, что они с Иваном «срастутся», а теперь… А теперь все перевернулось и перекрутилось так причудливо, что от бывшей ясности и следа не осталось. Вся ее жизнь стала теперь как бы зыбкой, и земля, на которой совсем недавно она стояла так твердо, каждую следующую минуту грозила ускользнуть из-под ног. Но главное, – сейчас надо думать не о себе, не об Иване или Адаме, надо думать о маленьком. Ночами ей кажется, что она слышит, как бьется сердце ее еще не родившегося ребенка.

За необыкновенно широким и очень чисто вымытым окном просторной кухни парижского особняка Марии Александровны было еще полутемно. Уличное освещение уже выключили, но ноябрьское утро еще не вошло в полную силу, а мелкий обложной дождь одинаково плотно скрывал от глаз и далеко отстоящую Эйфелеву башню, и находившийся всего лишь в сотне метров от дома мост Александра III, украшенный массивными прямоугольными колоннами с золочеными крылатыми конями на них.

– Ну, че, кофий, круасу, повидлу? – спросила Марию тетя Нюся.

– Не, Нюсь, чего-то такого хочется… Давай яичницу с беконом и с твоими знаменитыми солено-перчеными херсонскими помидорчиками. Остренького хочется, солененького.

– С утра солененького? А ты не понесла, мать? – взглянув на Марию в упор, спросила тетя Нюся.

– Дал бы бог, – смутилась Мария.

– Кажись, дал, – с надеждой проговорила тетя Нюся и троекратно перекрестилась. – Эх, кабы дал! Как бы я его понянчила!

– А где наша Аннет? – перебила ее Мария, суеверно желая уйти от преждевременного разговора.

– Така шустренька, така моторна, – с материнской теплотой в голосе начала об Аннет тетя Нюся. – Ты чуй, я токи встала, а вона вже окно у кухни помыла, пыль во всех комнатах протерла и спрашивает меня по-французскому, как полы натирать, шоб я подучила. Наша дивчина, херсонска! А я ей: иди, мойся, позавтракаем, тогда видно будет. Моется. Та ни, вже помылась, вон писинку муркает в своей комнатке. Аня! – громко окликнула она в приоткрытую дверь кухни, – иди завтракать! – Большинство слов тетя Нюся выговаривала по-украински, но и русские слова получались у нее абсолютно чисто, без малейшего акцента. Такой особенностью устной речи обладали многие жители юга Малороссии, наделенные от природы хорошим музыкальным слухом.

– Сейчас приду! – крикнула из своей комнаты девушка по-французски. – Вот она я! – встала Аннет на пороге кухни через минуту. Веселая, рыжая, чистенькая, с блестящей пипочкой аккуратного остренького носика, с плутовским быстрым взглядом ярко-зеленых глаз с чуть припухшими веками.

«Нет, она все-таки непостижимо похожа на Анечку Галушко, – в который раз подумала Мария, – быть ей детским врачом».

При виде Аннет Мария уже не в первый раз вспомнила всеобщую любимицу их семьи Анечку Галушко. Их семьи – в том далеком сказочном городе Николаеве, с его исключительно прямыми и широкими улицами, чтобы по ним было удобно возить длинномерный строевой лес; с его знаменитыми верфями, на которых строились лучшие корабли Империи, с его градоначальником и начальником порта папа́; с Морским собранием, где ставились спектакли по чеховским пьесам, с оклеенной для звукоизоляции папье-маше и пахнущей мышами тесной суфлерской будкой на сцене.

– Садись за стол, сейчас нам Нюся яичницу сделает, – пригласила Аннет Мария. – Слушай, а у тебя отец был грек? – Все это Мария сказала по-русски.

– Грек. У него мама была гречанка, а отец русский. А вы откуда знаете? – по-французски отвечала Аннет.

– Это не я знаю. Это Нюся.

– Грек! – обрадовалась тетя Нюся, разбивавшая куриные яйца в глубокую тарелку и одновременно ставившая сковородку на газовую горелку.

– Грек, – подтвердила Аннет по-русски.

– Тоды я батьку твово знала. Чернявый, высокий. Во такий, – и тетя Нюся широко развела плечи, изображая богатыря.

Аннет очень обрадовалась, она поняла, что тетя Нюся знала именно ее отца-богатыря.

– Со свинкой, с коклюшем я своих хлопчиков таскала до твого батьки. Хороший был человек, безотказный.

– Настоящий врач и должен быть безотказным, – сказала Мария, – наша Анечка тоже будет врачом. Выучится.

Хотя и Мария, и Нюся говорили по-русски, Аннет все поняла правильно. Ее лукавое личико вдруг стало задумчивым, и она рассудительно сказала по-французски:

– Мир тесен.

– Боже мой! – удивленно проговорила Мария. – Бывают же такие совпадения! Наша Анечка Галушко точь-в-точь так же, как Аннет, иногда вдруг становилась задумчивой и обязательно изрекала что-нибудь рассудительное. Да, что ни говори: «Бывают странные сближенья…»

Аннет жила в доме Марии Александровны вторую неделю. С тетей Нюсей они сразу нашли общий язык, да и Фунтик принял гостью на удивление любезно. Обычно никому, кроме Марии, тети Нюси и доктора Франсуа, он не позволял даже погладить себя, а Аннет с первого дня чесала ему за ушком и под горлом, вычесывала из него лишнюю шерсть густой металлической гребенкой, брала его на руки.