– Ну и что?

– Саша, какие вы странные мужчины… Ребенок от генерала, а тут Адам… чего непонятного?

– А-а, я как-то не сложил, – поморгав усталыми карими глазами, смутился Александр Суренович.

– Ты не сложил, а она сложила. Как ей работать с одним мужем, а жить с другим? Но главное, я думаю, для нее ребенок. Она боится за ребенка. У нее уже был печальный опыт, и сейчас для нее главное – сохранить ребенка. А если работать с нами и Адамом, то никаких нервов не хватит.

– Х-м-м, разумно. Ладно, дайте мне время, – почесал еще небольшую лысину Папиков, – сообразим, что-нибудь придумаем.

Придумывать не пришлось.

В дверь кабинета робко постучали.

– Входите! – громко крикнула Наталья.

И вошла Ксения Половинкина.

– Вы к кому? – спросила никогда прежде не видевшая Ксению Наталья.

– К Сурену Папиковичу Александру, – прыгающими губами проговорила Ксения и сама первая засмеялась, и на глазах ее выступили слезы.

И Наталья, и Александр Суренович Папиков тоже засмеялись.

– Значит, ко мне, – вставая из-за стола, добродушно проговорил Папиков. – Я Александр Суренович, а ваше имя?

– Ксения.

– Я слушаю вас, Ксения.

– Адам прислал, муж мой Адам Домбровский прислал телеграмму. У него папа умер. И вам прислал, а свой адрес забыл… вот я пришла.

В кургузом коричневом плюшевом пиджаке, в нелепой по январским холодам цветной шифоновой косынке, в юбке от школьной формы, в стоптанных туфлях-лодочках, в светло-коричневых чулках в резинку с бледным, почти детским личиком, Ксения никак не была похожа на жену.

– Сходи в деканат, – попросил Папиков Наталью, – наверняка там телеграмма застряла. – А вы присаживайтесь, пожалуйста, – пододвинул он стул Ксении, а сам сел за свой письменный стол.

– А где Саша? – как бы ища последней защиты, спросила Ксения.

– Саша на лекциях, скоро придет. Сейчас и Наталья вернется, будем чай пить, знакомиться.

– Мне некогда, у меня поезд, – робко сказала Ксения.

– Точно, в деканате лежала, – входя в кабинет, подала Папикову телеграмму его жена.

«Отец умер тчк Болезнью матери задерживаюсь неопределенное время тчк Домбровский».

Когда на кафедру возвратилась с лекций Александра, Ксения и Наталья пили чай, а Папиков говорил по телефону с заместителем министра здравоохранения Иваном Ивановичем, сына которого Александра крестила недавно в Пушкинской купели Елоховского собора, выступив в роли его крестной матери.

– Иван Иванович, ты помнишь моего ассистента по Ашхабаду майора Домбровского? Да-да, того, что был ранен в патруле, которого мы привезли в Москву. Я отпустил его на реабилитацию после ранения. Ну да, ты ведь сам доставал ему путевку в Кисловодск. Да, и прислал телеграмму, что отец умер, а мать тяжело больна, и он задерживается. Ты там сообрази… Длительную командировку? Как моему ассистенту? Годится. Все бумажки я тебе представлю. Спасибо. – Папиков положил трубку.

– Оформим его переводом с правом возвращения в столицу, а там видно будет, – сказал он, обращаясь к Александре и Наталье. – Ну, а пока письма ему передадим с Ксенией, деньжат…

Письмо к Адаму далось Александре легко. Она выразила ему соболезнование по поводу кончины его отца, о себе написала коротко: «У меня все идет своим ходом». А вот как подписаться – долго не могла сообразить. «Вечно твоя Саша»? – Глупо. «Александра Домбровская» – еще глупей. Думала, думала и, наконец, подписала просто: «Александра». Нелегко ей далась эта подпись, но все-таки она нашла в себе силы ничего не клянчить, ничего не вымогать, ни на что не намекать, а сохранить собственное достоинство. Хотя что там достоинство, что гордыня? Жизнь свою она бы с радостью бросила ему под ноги. Но теперь она не одна: есть Ванечка, и есть в ней еще кое-кто, поважнее Ванечки и, наверное, даже Адама.

Мария и тетя Нюся ни слова не говорили с Аннет по-французски, только по-русски, и она делала удивительные успехи в овладении языком. Видимо, еще с младых ногтей, от папы с мамой, которые общались в семье по-русски, у Аннет остался большой пассивный запас слов. А теперь, в разговорах с Марией и Нюсей, русские слова, как по волшебству, выплывали из памяти одно за другим, а то и выстраивались целыми фразами.

В Аннет было столько энергии, что даже работящая, неутомимая тетя Нюся, и та ей дивилась. Аннет возвращалась из университета с подготовительных курсов в половине третьего, обедала с тетей Нюсей, а иногда и с Марией, выводила на часок погулять Фунтика, который ее обожал, и начинала хлопотать по дому. Она всегда находила что помыть, почистить, протереть. Особенно любила Аннет гладить белье. И тетя Нюся, и Мария делали обычно это без удовольствия и удивлялись Аннет:

– Неужели тебе нравится?

– Еще как!

Раньше полы во всем особняке, и в том числе на их этаже, натирали мастикой два здоровенных дядьки, а теперь Аннет выговорила себе право натирать на их этаже полы сама.

– Они пусть натирают на первом этаже и на втором, а у нас – я сама, в свое удовольствие.

– Попробуй, – с улыбкой согласилась Мария, – если силы девать некуда. – Чужие люди в доме теперь были бы для нее действительно в тягость. В последнее время Мария стала слишком раздражительной. Только Нюся и Аннет не мешали ей, а на остальных глаза бы ее не смотрели. – Попробуй, Анечка. Но ведь нужны мастика, щетка…

– Купим в мага́зине, – сказала тетя Нюся.

– В мага́зине, так в мага́зине, – незлобливо передразнила ее Мария. – Купите.

И они купили.

Нужно сказать, что с появлением в доме Аннет и Марии, и Нюсе жить стало гораздо веселее, чем прежде. От девушки прямо-таки веяло недюжинной жизненной силою и неисчерпаемой ежеминутной доброжелательностью. В каждом слове, в каждом движении, в каждой ужимке ее милого остроносого личика в ореоле рыжих кудряшек, в слегка плутоватом блеске ее серо-зеленых глаз с припухлыми веками сквозили веселье и отвага юного существа, наделенного редким чувством обладания жизнью. Ей нравилось, когда светило солнце, нравилось, когда шел дождь, нравилось, когда ветер гнал по низкому небу мглистые облака, нравились прохожие, нравились дома и улицы, нравилось заниматься на подготовительных курсах в университете. Видя ее веселый нрав, некоторые студенты пытались ухаживать за ней как за легкой добычей. Она с удовольствием хохотала в ответ на их простенькие шутки, а тому, кто пробовал распускать руки, сразу давала по этим рукам ребром ладони, да так больно, что у ухажеров аж искры из глаз сыпались. Ребра ладоней она постоянно била обо что-нибудь твердое, – этому ее когда-то еще отец научил, так что она была вооружена не на шутку.

– Нюся, у меня соски нагрубли, – светясь от счастья, сказала Мария, когда они были на кухне вдвоем, если, конечно, не считать Фунтика, что лежал на коврике у дверей.

– Тай слава богу! – троекратно перекрестилась тетя Нюся. – До профессора ще чуток осталось. Потерпи.

– Потерплю. Еще целая неделя… сегодня ведь среда?

– Середа, середа. Тай ты справна стала, добре то. Добре…

– Точно, справна. Я сегодня рассматривала себя в большом зеркале в ванной, со всех сторон осмотрела… живот вырос, соски нагрубли и потемнели.

– Все так, все так, – улыбаясь, проговорила тетя Нюся. – Господи, як я понянчу цу дитину! – И она молитвенно прижала обе руки к груди.

Легко сказать – потерпи. Днем-то еще ничего, то в бюро на втором этаже можно найти занятие, то погулять с Фунтиком. Ночью ждать нестерпимо. О чем только не передумала Мария в долгие ночи. В популярной брошюре про беременность она прочла, что, ожидая ребенка, надо стараться думать только о хорошем, вспоминать хорошее, смотреть на красивое, есть все чистое и простое, выращиваемое в той местности, где будущая роженица живет, – и никакой экзотической пищи, никаких изысков, а о табаке и алкоголе просто надо забыть. Слава богу, Мария никогда не курила, да и к выпивке не было у нее специальной тяги, только так – поддержать компанию. Вся ее жизнь теперь была словно нацелена в одну точку.