– Мы за тобой, Ань, как за каменной стеной, – выходя после завтрака из отеля, порадовалась Ксения. – Ой, какая теплынь! А дома снег. Смотрите, девочки, какое небо синее! За нашей московской хмарью я и забыла, что такое бывает.

– Запаримся мы в шерстяных кофтах, – заметила Александра.

– Ничего, ба, сейчас гид подъедет на своей машине, там и положишь кофту.

По Аниной программе утром до жаркого солнца они должны были съездить на бывшие здесь неподалеку развалины древнего Карфагена. Посмотреть на свежую голову Карфаген, потом вернуться в отель, отдохнуть, пообедать, а там и ехать за тридцать километров на курорт к морю, к знаменитой талассотерапии, знаменитым морским грязям, которыми лечили свои недуги еще римские легионеры Сципиона Младшего – Африканского.

– У нас полчаса свободных, – распорядилась Анна, – гид говорит по-французски.

– Считаешь, поймем? – насмешливо спросила внучку Александра.

– Считаю, поймете – одна профессорская голова хорошо, а две лучше. А чего не сообразите, я объясню на пальцах.

С любовью глядя на внучку, Александра Александровна в который раз подумала о том, до чего же она похожа на свою прабабушку Анну Карповну. Так же пожимает плечами, так же готова к пикировке в любую минуту. Такое же у нее лицо, – вроде не выразительное, но это пока она не улыбнулась, пока не просияли ее светоносные карие глаза.

Тут подошел к ним полненький смуглый мальчуган лет одиннадцати с легким пластмассовым блюдом на голове, а в блюде и в руках – аккуратненькие букетики желтоватых цветов жасмина, завернутые в разноцветные бумажные кулечки. На мальчике чистая белая футболка, чистые джинсовые шорты, светло-серые носки в тон и крепкие коричневые сандалии, тоже очень аккуратные, вычищенные. Мальчик улыбается очень искренне, не то что без тени заискивания, а даже с некоторым подчеркнутым достоинством. Его черные лукавые глаза прирожденного торговца сияют весельем, надеждой и отвагой.

Наверное, оттого, что у мальчика такой веселый, достойный, ободряющий вид, не купить у него цветы просто невозможно.

– Нельзя у такого хорошенького мальчугана не купить, – говорит Ксения.

– А куда мы их? – спрашивает Александра.

– Да ничего, ба, возложим на развалины Карфагена, – поддерживает Ксению Анна и покупает у мальчика три букетика цветов в синем, красном и желтом кулечках, протягивая ему купюру в десять динаров.

Мальчик лезет в карман за сдачей, но Анна отмахивается от него: дескать, ничего не надо.

– Мерси! Гран мерси! – радостно говорит мальчик. В это время из гостиницы вываливается гурьба говорливых немецких туристов, мальчик тут же направляется к ним, но, приостановившись и обернувшись к своим недавним покупательницам, вдруг говорит: «Зба-си-ба!» (В арабском языке нет звука «П».)

– Пожалуйста! – смеются ему в ответ и Анна, и Александра, и Ксения, им так приятно услышать родное слово.

– Смотрите, девочки, а вон и церковь с нашим восьмиконечным православным крестом, – первой увидела дальнозоркая Александра. – Через дорогу. Вперед!

И все трое, переждав поток машин, перешли улицу, по обе стороны которой стояли высокие финиковые пальмы с их чешуйчатыми, окостенелыми на вид стволами и длинными зеленоватыми листьями, словно вырезанными из жести и как бы подхваченными в пучок у самой верхушки.

На обочине улицы у церкви были припаркованы два очень дорогих и несколько заурядных автомобилей. На тротуаре у самой паперти два седовласых черноглазых и чернобровых господина в дорогих светлых костюмах и белых рубашках при галстуках беседовали на смеси арабского и французского с худеньким стариком в парадном обмундировании капрала Иностранного легиона: в черных армейских ботинках, светло-серых брюках, плотной белой рубашке с короткими рукавами и синими погонами со свисающей на плечи красной бахромой эполет и в высоком белом кепи, который предписывалось носить в легионе только по случаю событий особой значимости.

– Хороша, чертовка! – при виде Анны сказал по-французски один из солидных господ, похожих на братьев, другому. – Куда ты смотришь, Муса? Вон она!

– Молодые люди, – окинув господ холодным царственным взглядом, сказала Анна, – молодые люди, вы могли бы быть поскромнее в виду храма!

– Она права, Сулейман, – сказал по-арабски один из пожилых господ другому.

Немолодые, богато одетые господа смутились, а старик в форме капрала был явно доволен, он даже отвернулся, чтобы не показать этого.

– Аня, что ты им сказала?

– Да ничего особенного, ба, сказала, чтобы не отпускали сальности в виду храма.

– Господи, до чего ты похожа на мою маму! В последние годы она так же могла посмотреть и так же сказать. Берет свое графская кровь.

– Бабушка, ну что ты! – смутилась внучка.

– Ой, у вас косынки, а у меня нет, – воскликнула Ксения, – так нельзя. Ладно, я на улице подожду.

Небольшой храм был полон прихожан. Из раскрытых настежь арочных дверей наносило запахом ладана, расплавленного воска и свечного нагара, слышалось пение женского хора. В эту минуту, троекратно воскликнув «Господи, помилуй», хор смолк и вступил священник, невидимый с порога из-за голов паствы, тоже неясно различимых в намоленой полутьме храма, в отблесках возженных свечей с их непременными запахами расплавленного воска и свечного нагара, с золотисто-серыми полосами света, бьющими в узкие окна под куполом.

Вступил священник:

– Боже духов и всякия плоти, смерть поправый, живот мiру твоему даровый: Сам, Господи, упокой душу рабы твоея…

Голос священника был глуховат, негромок и за плотно стоящими прихожанами ни бабушка, ни внучка не расслышали произнесенное священником имя. А он продолжал:

– …вместе светле, вместе злачне, вместе покойне…

– Кого отпевают? – шепотом спросила Александра стоявшую вплотную к ней женщину.

– Графиню Марию Мерзловскую, – так же шепотом был ответ.

Все остальное совершалось как во сне. Крепко ухватив за руку внучку, Александра нашла возможность протиснуться к открытому гробу и священнику в белых парчовых одеждах – епитрахили и фелони, расшитых золотыми и серебряными крестами и восьмиконечными звездами.

В полированном гробу из красного дерева лежала маленькая фигурка в бумажном венчике на лбу. Точно так же лежала когда-то на отпевании, но не в таком массивном гробу ее мать Анна Карповна. Если бы даже Александре и не сказали, что это ее сестра, она все равно узнала бы Марию безошибочно, до того похожа была она сейчас на мать. Как и когда-то у Анны Карповны, лицо ее старшей дочери Марии было ясное, разглаженное, помолодевшее на много лет, только очень маленькое… и когда отсветы горящих свечей, отражаясь от иконостаса и от расшитых серебром и золотом одежд архиерея падали на ее лицо, то казалось, что его освещала доверчивая детская улыбка.

Отпевание было полным с многими песнопениями, молитвословиями, с чтением Священного писания и пением стихир.

Никто не скажет, слышала ли все это Мария?.. Чувствовала ли каким-то пока непостижимым образом, что над ней склонилась младшая сестра Александра и мать в облике ее правнучки Анны?..

Никто этого не скажет. Известно лишь то, что душа Марии пока находилась здесь, в храме, в пределе земном. Находилась и, возможно, внимала всему происходящему с благодарной радостью: и за достойное отпевание, и за нечаянную встречу с родными.

Архиерей наконец прочел разрешительную молитву. Раба Божия Мария освобождалась от грехов вольных или невольных и примиренная с богом и людьми отпускалась в загробную жизнь.

Чтобы для всех скорбящих у гроба прощание было весомее и нагляднее, полагалось кому-нибудь из родных вложить листок с текстом молитвы в правую руку усопшей.

Владыка знал, что у Марии нет, и не может быть здесь никого из родных, но все-таки он почему-то спросил:

– Родные есть?

– Есть, – раздалось в полной тишине. – Я младшая сестра Александра.

С удивлением взглянув на Александру, седобородый архиерей на секунду замешкался, но затем все-таки передал ей листок. Когда-то она вкладывала подобный листок в правую руку матери своей Анны Карповны, такой опыт не забывается. Взяв кисть правой руки сестры своей Марии, она вложила в нее молитву, отпускающую в мир иной.