Стол Надя накрыла небедный: были на нем непременные салаты «оливье» и «столичный» (куда без этих салатов за праздничным столом!), и селедка под водочку, и молодая картошка, а еще предполагались жаркое и чай с яблочным пирогом, все – дело рук Анны Карповны.

Артем томился со взрослыми и поглядывал на закрытую дверь в маленькую комнатку – ему не терпелось вернуться к своему барабану.

– Ладно, – сказала мальчику крестная, – сейчас еще выпьем за твое, Тема, здоровье, за твои радости, за благополучие всей вашей семьи! Давай нос! Все, иди играй.

Сидевший рядом с Александрой черноглазый мальчуган с удовольствием подставил нос навстречу рюмке и тут же спросил:

– А стучать можно?

– Можно, – разрешила крестная, выпив водки. – Давай, вперед!

– Только стучи чуть-чуть, а то запретим! – пригрозила ему вдогонку мать.

Мальчик закрылся в маленькой комнатке и негромко забил в барабан.

После третьей рюмки скованность у всех прошла, все стали оживленнее, румянее, смелее. Уговорили выпить чуть-чуть и Анну Карповну, после чего она тут же поспешила уйти в комнатку к Артему. Из-за двери послышались обрывки украинской речи и стук барабана, теперь уже не беспорядочный, а ритмичный. Анна Карповна взялась обучать Артема стучать не как попало, а в лад.

– У них получается, – прислушавшись, сказал Папиков. – Хорошая у тебя мама, Александра, у нее такое одухотворенное лицо.

– Да она знаете как песни поет! – вступила в разговор Надя. – Правда, украинские, по-русскому она не знает, но Темик уже взялся ее обучать.

– Этот научит, – добродушно усмехнулся Ираклий Соломонович, – у него моя хватка.

Торжественно поднялся со стула Карен и сказал тост в честь Папиковых.

Несмотря на то, что Карен давным-давно жил среди русских и с русской женой, он все равно говорил «ми», «ви» и тому подобное. И дело тут было не в плохой памяти, а в том, что определенные звуки русского языка не поддавались его произношению.

Выпили за Папиковых, и стало еще веселее, вольготнее, языки развязались.

– Что-то наш «Спрошу у мамы» серьезно задерживается, – со смешком сказала Надя.

– А что значит «Спрошу у мамы»? – не поняла жена Папикова Наташа.

– Мы его так дразним, Марка. О чем ни зайдет речь, он всегда: «Спрошу у мамы».

– Строгая у него мама? – улыбнулся, близоруко щурясь, Папиков. Его верные очки болтались на тесемке, – когда выпивали, он всегда снимал очки, говорил: «Мешают разговаривать, и притом я слишком хорошо вижу лица собеседников, в ненужных подробностях».

– Софья Абрамовна строгая – это факт, – сказала Надя, гордая тем, что разговаривает с самим Папиковым. – А Марк и фронт прошел, и профессор без пяти минут, а остался такой же: «Спрошу у мамы».

– Наверное, она его без отца вырастила? – обратился Папиков к Наде. – Я сам такой.

– Точно, – с готовностью ответила Надя. – Я хорошо помню ее личное дело. Отец у Марка был русский, красный командир, погиб в конце Гражданской, звали Иван Семенович, поэтому Марк у нас Иванович.

При словах «личное дело» Папиков напряженно моргнул. Видно, это словосочетание было ему знакомо не в лучшем контексте.

Потом Карен играл на скрипке, а маленький Тема, которого для этой цели специально извлекли из детской и оторвали от барабана, пел свадебную армянскую песню «Царен-царен». Голосок у мальчика был чистый, высокий, и Александра с умилением слушала своего крестника, облокотившись о спинку легкого венского стула, так и не занятого Марком. Сама того не желая, она то и дело посматривала на этот старенький, но еще крепкий стул, очень приятный на ощупь. Из-за этого венского стула она сейчас, под хмельком, даже переменила свое отношение к Марку. Ей вдруг захотелось, чтобы он наконец пришел и чем быстрее, тем лучше, пусть даже со своими не всегда свежими анекдотами. Бог с ним, пусть приходит. Но Марк все не приходил.

А точь-в-точь такой же венский стул цвета луковой шелухи через десятки лет Александра Александровна Домбровская увидит однажды в далекой заморской стране.

– У меня не было родной мамы, я ее не помню и твою люблю лучше родной! – полуобняв Александру, громко говорила хмельная Надя после того, как ушли Папиковы.

Карен вызвался проводить дорогих гостей до метро. Анна Карповна пошла на кухню мыть посуду, а маленький Тема заснул одетый поверх одеяла в обнимку с барабаном.

– Как я благодарна твоей маме! Нет, нашей маме! – горячо продолжала Надя, и совсем непритворные слезы набежали ей на глаза. – Она мне больше, чем родная, без нее мы пропали бы! А так и Тема в порядке, и Карен работает на всю катушку, и я исполняю…

– Ей с Темой тоже было хорошо, – сдержанно прервала излияния Нади Александра, опьяневшая в застолье гораздо меньше хозяйки, хотя и пившая с ней на равных.

Когда они вместе учились в медучилище и потом начинали работать в больнице, безродная толстушка Надя была румяной веснушчатой девушкой с ямочками на щеках; не зря ее дразнили: Надя-булка. А теперь она за фронтовые годы неожиданно постройнела, подтянулась, откуда ни возьмись у нее даже прорисовалась недурная талия при высоком бюсте. Надя разительно переменилась не только внешне: она перестала, как прежде, услужливо глуповато хихикать по каждому поводу, лицо ее приобрело черты строгой миловидности, правда, ореховые глазки все так же поблескивали и стреляли по сторонам, но переменить еще и глаза было выше Надиных сил. Зато она всерьез поработала над речью. Перестала говорить «хочим», «ехай», «польты», хотя вместо «не понимает по-русски» по-прежнему говорила «не понимает по-русскому».

В отношениях с Александрой Надя совсем не изменилась, не кичилась, что теперь начальница, хотя в больнице говорили: «На хромой козе к ней не подъедешь».

– Какая у тебя теперь шикарная фамилия – Домбровская, не то что раньше – Галушка, – сказала Надя.

– Не Галушка, а Галушко, – поправила ее Александра. – Фамилия красивая, а что толку?

– Не горюй. Ты и сама красивая, и умная, и орденоноска, у тебя связи…

– Какие связи? – удивленно переспросила Александра.

– Какие? Большие. Даже очень большие. Тебе на фронте подвезло. С такими связями любому сам черт не брат!

– А зачем мне черт в братья?

– Ну это я так говорю, для связки слов. Блат – выше Совнаркома[15]. Чего ты притворяешься дурочкой? – вдруг раздраженно добавила Надя, и в уголках ее ореховых глаз закипели злые слезинки.

Александра не подала виду, что внезапное раздражение Нади очень ей не понравилось. На фронте ей действительно повезло – не убили, не изувечили, как других, к тому же она научилась выдержке, научилась прощать людям какие-то обидные слова, а на какие-то просто не реагировать, не пускать посторонних к себе в душу. Кроме того, что Анна Карповна вынянчила Артема, и давности знакомства, Надежду и Александру ничто не связывало, никогда не было у них ни малейшей душевной близости, да и откуда ей взяться? До войны Александра беспрекословно считалась старшей в том смысле, что превосходила Надю по многим качествам. Она была и красивее, и успешнее в учебе, и на виду у всех как спортсменка, да и медсестрой оказалась несравненно лучшей, чем Надя. Так было до войны. А теперь, после войны, жизнь повернулась таким образом, что Надя, не отличавшаяся прежде ни в учебе, ни в работе, выдвинулась в заместители главного врача большой прославленной московской больницы, а Александра осталась фельдшером и даже еще не определилась в студентки медицинского института.

– Я и не знаю, как отблагодарить твою… мою маму ро́дную? – опять плаксиво завела Надя.

– Во-первых, не ро́дную, а родную… Людей учишь и сама учись говорить по-русски правильно. Родную. Поняла?

– П-поняла. Родную, – всхлипнула Надя. – Ты меня учи по-русскому – это правильно.

– Не по-русскому, а по-русски, поняла?

– П-поняла.

– А маму мою нечего специально благодарить: она вас поддерживала, а вы ее. Мама довольна и тобой, и Кареном, а в Темке души не чает, – сухо добавила Александра.