– В седло! – скомандовала Николь, торопливо отвязывая от деревянного поручня своего белого жеребца.

– Что случилось, мадам?

– В седло!

Ординарец помог ей вскочить на коня. Сам отвязал свою вороную кобылу и взмыл на нее с лихостью настоящего конника.

– За мной! – скомандовала Николь и поскакала вниз от крепости по белой известняковой дороге к морю.

Дорога шла в обход, а Машенька пробивалась к утесу напрямик. Так они и сближались… стремительно и неотвратимо медленно, как во сне, когда хочется убежать и нет сил, и тебя настигают, настигают и вот-вот настигнут. Машенька ничего не видела перед собой, кроме зарослей ежевики, сквозь которые она искала проходы и продиралась, обдирая в кровь руки, ноги, плечи, вымазывая белое платье темным соком ягод. А Николь все нахлестывала своего жеребца. Наконец Машенька выбралась на чистое место и еле живая, покачиваясь, пошла к утесу – шагать ей до него оставалось метров семьдесят. А тем временем Николь и ее ординарец тоже вылетели к берегу моря, и уже лошади тяжело отбрасывали из-под копыт мокрый песок.

– Графиня! Графиня! – кричала Николь. – Графиня, остановитесь!

Но за шумом волн, и за шумом крови в ушах, и за тем гвалтом и хохотом, что преследовал ее беспощадно, Машенька ее не услышала. Наконец она добралась до утеса, взошла, пошатываясь, на самую его кромку. Взглянула мельком на белые гребешки волн, на свое изодранное в клочья белое платье в кровавых пятнах – нет, назад дороги не было. Машенька перекрестилась и бросилась головой вниз.

Через минуту, а может, и того меньше, Николь и ее ординарец подскакали к месту события. Спрыгнув с коня, Николь, не раздумывая, вошла в море, ординарец бросился за ней, еще секунд тридцать-сорок, и они уже вылавливали Марию в водах Тунисского залива. Ординарец губернаторши был ловким и сильным мужчиной. Вынеся Машеньку на берег, он немедленно стал делать все, что полагается в таких случаях.

– Наглоталась как следует! – перекрывая шум волн, крикнул он губернаторше, перевернул Машеньку лицом вниз, надавил, и вода хлынула у нее изо рта. Долго ли, коротко, но они ее откачали.

– Дышит, господи! Она дышит! – воскликнула Николь. – Какое счастье, что мы успели! Так, – обернулась она к ординарцу, – вы летите за авто губернатора – и никому ни слова! Подайте машину к берегу!

Ординарец ускакал во весь опор, а Николь продолжала отхаживать утопленницу, перетащила ее от воды на более сухое каменистое место. Шляпа Николь качалась на волнах, как странная птица, и ее уносило все дальше от берега.

Через четверть часа почти к самому берегу моря подкатило авто губернатора. Не приходящую в сознание Машеньку уложили на заднем сиденье, губернаторша примостилась рядом, взяла ее голову к себе на колени. И спасенная, и спасительница промокли насквозь, платья прилипли к телу, косы Машеньки отяжелели от воды, а прежде искусно взбитая прическа Николь сделалась совсем жалкой, и краски макияжа размазались по ее счастливому лицу. Дул свежий ветер, но Николь не ощущала холода.

– Так, мы поехали в Бизерту! Нужен врач! Нужен уход! Нужен покой! А ты бери моего коня и давай в форт. Скажешь, в чем дело, только адмиралу Герасимову, только ему одному!

– Есть! – козырнул ординарец, и водитель двинул авто в путь, в Бизерту.

А в форте Джебель-Кебир тем временем шел пир горой и музыканты настраивали свои инструменты, приготавливаясь к бальным танцам.

Белый дворец генерал-губернатора Бизерты господствовал над местностью. Лишь шелест падающей воды из нескольких небольших, изящно устроенных фонтанов нарушал тишину заботливо ухоженного тенистого парка с беломраморными копиями античных статуй, с роскошными клумбами белых и алых роз, обильно поливаемых каждый вечер столь драгоценной в этих краях пресной водой, с аллейками, посыпанными красноватой мраморной крошкой.

Охрана, менявшаяся раз в два часа на дозорных башнях по углам почти квадратного парка, была вышколена до такой степени, что ходила совсем неслышно и не бряцала оружием; слуги скользили по дому бесшумно; караульное помещение, конюшня, гараж, другие службы и казармы были вынесены за каменную ограду, далеко вниз, к подножию горы, на срезанной вершине которой помещались дворец и парк. К дворцу вела одна-единственная дорога, которая отлично просматривалась с вышек; говори ли, что, как водится, были из дворца и подземные, тайные ходы, но ими никто не пользовался, потому что боевые действия в Тунизии давно прекратились, и она лежала вокруг мирная, тихая, оцивилизованная на французский лад.

…Душа казалась Машеньке маленькой слепящей точкой и летела далеко впереди нее по анфиладе белых комнат; летела так быстро, что предметы вокруг были неразличимы, смазаны, как вечерний пейзаж за окном экспресса «Санкт-Петербург – Николаев», на котором ездили они с мамой в северную столицу и обратно. Тонко пахло горячим чаем с лимоном, было слышно, как звякает серебряная ложечка в серебряном бабушкином подстаканнике, – они тогда специально взяли из дома свои стаканы, подстаканники, ложечки, салфетки – целую коробку всего своего, привычного и для них, и для их любимой горничной, маминой тезки, Анечки Галушко, сестры папиного денщика, которая сопровождала их в пути. Анечка была такая рыженькая, пухленькая, белокожая, такая веселая, голосистая хохлушечка. Она всегда была в хорошем настроении, всегда что-то делала и напевала. Анечка знала сотни чудесных украинских песен, знала не только их мелодии, но и слова, притом все до единого – вот что было ценно!

– Анечка, как же это можно столько знать и помнить?! – восхищалась ею мама.

– Тю, Ганна Карпивна, а че ни можно? Люблю – тай знаю!

– Золотые слова! – соглашалась мама. – Слушай, доченька, слушай, Маруся, надо любить – вот самое главное в жизни! А все остальное трын-трава!

– Ма, а что значит – трын-трава? Она где растет?

– Она нигде не растет. Трын-трава – это такое выражение. В Толковом словаре у Владимира Даля сказано, что трын-трава – это все ничтожное, вздорное, пустое, не стоящее уважения и внимания. Ты ведь знаешь, что Владимир Даль наш, николаевский, к тому же окончил Морской корпус в Петербурге, был выпущен мичманом, знаешь?

– Ма, у нас в гимназии это все знают, и портрет его висит в коридоре.

– Ну, вот и хорошо, – сказала мама, – ты гордись! Мы все им гордимся!

– А бабушка говорила, что гордыня – зло.

– Гордыня гордости рознь! – засмеялась мама. – Давай-ка чайку с лимончиком, пахнет-то как славно!

…Сначала душа ее летела быстро, а потом все медленнее и медленнее и наконец полетела совсем плавно, как пух одуванчика над большой зеленой поляной на окраине их усадьбы, там, где они играли в лапту[48]. Ах, как взмывал к самому небу ударенный битой маленький мячик! Как быстро она бегала по душистой траве! Раз в неделю поляну окашивали, и тогда в воздухе стоял неповторимо сладостный и свежий дух арбузных корок. Как ловко увертывалась она от брошенного в нее литого мячика! Как хотели мальчишки в нее попасть! Но она р-раз и увернулась. И мяч просвистел мимо! Да, а теперь даже руки не может поднять…

– Я руки не могу поднять! Зачем вы ушили? Я ведь вас не просила! Мне так жмет в проймах! И спину всю стиснуло. Зачем вы ушили? Что теперь будет?

– Она говорит что-то по-русски. Я не понимаю по-русски. У нас в доме кто-нибудь говорит по-русски?

– Откуда, мадам? – отвечала госпоже Николь Дживанши ее горничная-француженка.

– Боже мой, что за дурацкий дом, если, когда мне нужно, никто не говорит по-русски! Сбегай за доктором, он где-то в саду, он знает двадцать языков. Нечего ему болтаться в саду, его место у постели больной.