– Охотно верю. Но при чем здесь я, зачем вы мне все это рассказываете?

– А при том, что все это будет с сегодняшнего дня твое. Пока мы отпишем тебе ровно треть всего нашего совокупного состояния, но с правом наследования всего остального.

– Почему?

И тут вступила Николь.

– Мари, – сказала она глухо, – Мари, мы решили удочерить тебя. – Николь порывисто поднялась со стула, подбежала к Машеньке, стала перед ней на колени и зарыдала, стукаясь лбом о теннисный мячик в Машенькином кармане. Потом она вскочила на ноги, подняла Машеньку и, обхватив ее руками, продолжала рыдать у нее на груди. Она беспорядочно целовала ее плечи, шею и шептала как заведенная:

– Отныне ты моя дочь! Отныне ты моя дочь!

Губернатор тоже поднялся, а за ним и все остальные.

Наконец Николь выплакалась, и Машенька смогла отстранить ее от себя, можно сказать, оторвать. Она бережно провела Николь к ее стулу, усадила и только тогда сказала, отойдя к своему месту и взявшись за спинку стула:

– Мадам Николь, у меня есть мать, я не могу принять ваше предложение.

По лицу губернатора было понятно, что он чувствует себя в дураках. Он хотел что-то сказать, улыбнулся невпопад, но вдруг Николь выбросила вперед руку и прохрипела:

– Во-о-он из моего до… – И с ней случилась истерика, она стала бить кулаками по столу, что-то кричать…

Машенька вышла из кабинета. Потом она вышла из дома, потом из ворот усадьбы и пошла по белой известняковой дороге – как была, в белой тенниске с голубеньким кантом по краю широкого воротника, в белой плиссированной юбочке, в легчайших белых туфельках для спортивных занятий, которые сшил для нее с любовью старый мавр. Мячик в кармане мешал идти, раздражал, она вытащила его из широкого кармана юбочки и пошла, стукая им о дорогу и ни о чем не думая, – только бы поймать мячик, не всегда ровно отскакивающий от дороги, выбитой конскими и ослиными копытами, только бы не упустить его на землю. Она шла в сторону Джебель-Кебира, видневшегося вдалеке приземистым темным прямоугольником. Ее никто не остановил, потому что с Николь случился настоящий тяжелый припадок, пошла горлом кровь, и все пытались чем-то помочь доктору Франсуа, все что-то советовали, и теперь уже никому не было дела до несостоявшейся миллионерши.

Обнищали любимые реки, пересохли леса, в которых собирал по 300 белых до обеда и аукался с друзьями. Иных уж нет, а те далече…

Но остались любимые книги. И эту последнюю радость никто у меня не отнимет, не приватизирует.

За окном гудит холодный ветер, а у меня возле дивана светится ночная лампа, и я читаю Вацлава Михальского, друга юности, перед которым должен повиниться – я не представлял, какой он замечательный писатель…

Читаю «Весну в Карфагене» – роман о жизни белой эмиграции. Дочь адмирала, русская графиня Маша, отплывшая с эскадрой Врангеля из Севастополя… Зеленая закладка в книге Чехова, суфлерская таинственная будка, обклеенная папье-маше и пахнущая мышами…

И никаких реминисценций, привкуса вторичности.

Откуда у Михальского такая точность и свобода передвижения во времени, которое не прожил, в котором не был? Откуда он все знает? Ведь там на каждой фразе тебя подстерегает скованность, забытые особенности речи, имена и множество «коварных» мелочей, исчезнувших из жизни. Кажется, Томас Манн сказал, что образование к избранным приходит во сне.

Потом Михальский долго жил в Махачкале, да и в Москве он не прибился ни к одной литературной группе, особый склад души и неприязнь к публичной жизни определили его судьбу.

«Читаем “Катеньку”. Я в восторге» (Из письма Дмитрия Сергеевича Лихачева – Вацлаву Михальскому. 1997 г.).

«Неискушенному проза Михальского может показаться традиционной, но опытный глаз видит ее новизну. Она как бы еще раз подтверждает золотое правило: что талантливо, то и ново» (Валентин Катаев о романе Вацлава Михальского «Семнадцать левых сапог»).

Этот роман, написанный Михальским в 26 лет, мог бы принести ему признание, но был опубликован только в Махачкале, в Москве его печатать не решились.

И еще о «Весне в Карфагене»: никто из современников не обладает таким самозабвенным даром – писать о женщине и видеть мир ее глазами.

После Льва Толстого женщина в романах и рассказах написана как бы со стороны… Даже у Бунина – не чувства Лики, а чувства к ней.

Определение – читательское счастье – я не встречал, но знаю, что оно не изменилось – уютный свет от лампы, ветер за окном и книга – классический роман Вацлава Михальского.

Вслед за «Весной в Карфагене» в течение десяти лет один за другим вышли упоительные романы «Одинокому везде пустыня», «Для радости нужны двое», «Храм согласия», «Прощеное воскресенье» и, наконец, последняя книга эпопеи – «Ave Maria».