Перед войной эта противотанковая сорокапятимиллиметровая пушка получила подрессоривание, что позволяло, согласно инструкции, буксировать ее по булыжной мостовой со скоростью тридцать, а по асфальту со скоростью пятьдесят километров в час. Михаил Иванович за скоростью не гнался. По мокрой, разорванной вражьими гусеницами земле, по ямам и буеракам с него вполне хватало до двадцатого пота и тех трех километров, которые он одолевал час за часом. Он шел наобум, пока на рассвете вдруг не отложило уши – как будто пробки вынули, – и жизнь сразу предстала другой, и он порадовался, что, судя по всему, идет правильно: свои там, где сереет небо. Под утро, в ельничке, он так и уснул с хомутом на шее, жуя от голода хвойные иголки.

– Пушки к бою едут задом – это сказано не зря! – продекламировал Георгий.

– Законно, задом, – подтвердил баба Миша.

Так он и тащил ее четверо суток – перелесками, полями, кустами, бочажинами. Особенно плохо приходилось на взгорках, когда пушка накатывалась на него всем своим железом, а он сдерживал ее из последних сил, упираясь в холодную сталь мокрой от пота, дымящейся спиной, задом, руками, скользил по грязи разбитыми сапогами. Хомут натер шею до язв, набил ее так, что она, казалось, одеревенела навсегда, а без хомута бы не утащить даже при его силе. Идти приходилось ночью, а днем прятаться, занимать оборону где-нибудь в овраге или в лесу. Питался все эти дни выкопанной в полях руками стылой картошкой, морковкой, один раз набрел на капустное поле, и, когда тащил по нему пушку, кочаны летели из-под литых колес, как головы.

– Орден у вас за это дело какой? – спросил Георгий.

– Нету, – развел большими ладонями над голубенькой клеенкой стола баба Миша. – Когда пришел, законно, говорят: где свидетели? Не поверили, что один припер. А если свидетели, чего бы я один тянул?

– Безобразие! – сказал Георгий то, что было приятно Михаилу Ивановичу. – Напоролись вы на какого-то сухаря… впрочем, тогда была такая неразбериха… а ведь за это дело и Героя дать не жалко!

Баба Миша смутился, отвел глаза, стал колупать огромным, прибитым до черноты ногтем клеенку перед собой.

– За пушку ничего, а так, законно, две «Отваги», потом две «Славы», «Звезду», «Знамя»… давали, законно… Я не в обиде, – перечислил он выданные ему за четыре года войны награды.

Горилка кончилась, баба Маша поставила на стол бутылку обычной водки местного разлива.

– Хорошая была горилка, – сказал Георгий, – давненько я ее не пил.

– Хорошая, законно, – подтвердил баба Миша.

Выпили еще. Георгий старался пропускать, хотя и пил маленькими стопками, а не стаканами, как его собеседник. Георгию хотелось выпить как следует, но он боялся явиться к Кате опять пьяным, не вяжущим лыка, боялся обидеть ее этим, удручить воспоминаниями о муже, от которого, как он понимал, она ушла из-за его постоянной пьянки. Георгий хотел уже было откланяться, да выпили еще, и баба Миша вышел на свою первую тему.

– В институте, законно, – сказал он задумчиво и заплакал обильными горькими слезами.

Георгий понял, что речь идет о Валерке – сыне бабы Миши и бабы Маши, который жил на белом свете всего двадцать минут, но которого они никогда не забывали. Речь шла о том, что Валерка мог бы учиться в институте, как учатся дети других людей…

– Или кончил, – размазывая по багровой щеке длинную слезу, всхлипнул старик, – инженером, законно…

Вспоминая Валерку, баба Миша всегда оплакивал его возможную судьбу, как будто бы она уже была и прошла, как будто сын умер взрослым, совсем недавно…

– Вы зато сколько детей воспитали! – горячо сказал Георгий. – И каждому как настоящие родные!

– Вот за это, сынок, спасибо тебе! – вытерла сухие глаза баба Маша. Дорого дался ей единственный, не поживший на свете сын. Кто же мог подумать, что не родятся другие… тогда казалось, что их будет еще много.

В прежние времена под горячую руку, случалось, и поколачивал ее баба Миша за то, что «не уберегла Валерку», отводил душу, а теперь только плачет об этом на пьяную голову. Кажется бабе Мише, что будь у него сын – вся его жизнь сложилась бы по-другому, но представить себе эту другую жизнь он не мог. Как бы оправдывая судьбу, иногда баба Маша приводила всякие трагические примеры: где-то парня задавила машина, у кого-то сын погиб на границе.

– И наш бы так мог, послали бы на китайскую, – говорила старуха, – или еще куда, в неспокойное место…

– Да, – подтверждал баба Миша, – с них станется, законно, басмачи…

В половине девятого вечера Георгий наконец поднялся и попрощался со стариками.

– Еще бы посидел с удовольствием, – сказал он, оправдываясь, – но работы дома выше головы, а завтра рано вставать, на водовод ехать.

– На Новый? – спросила баба Маша.

– На Новый.

Все жители города были в курсе строительства Нового водовода, все думали с надеждой и уверенностью, что он избавит город от безводья, все ждали пуска водовода, как ждут изобилия.

– Может, допьем? – попросил баба Миша.

– Ладно уж, сам допьешь, больше достанется, – выручила Георгия баба Маша, и он проворно выскользнул во дворик, в черную южную ночь.

В летние дни частенько дул иссушающий южный ветер «Магомет», гнал по белым от зноя улочкам обрывки газет, пыль, мусор. Горячий ветер забивал дыхание, наполнял голову противным, одуряющим гулом, высекал из глаз слезы, хрустел на зубах песочком, – без особого дела горожане старались не выходить из домов и с нетерпением ждали вечера. К заходу солнца «Магомет» обычно стихал, небо быстро наливалось темной синью, с моря начинало потягивать благословенной прохладой – давал себя знать северный ветер «Иван». Летние вечера стояли в городе чудные, «валютные», как говорил Толстяк.

Выйдя из тесного дворика стариков, Георгий заспешил темными переулками к Кате по адресу, который в последнее время вдруг стал для него родным.

Думая о пушке, которую тащил по мокрым, занятым врагом подмосковным лесам баба Миша, о его сыне Валерке, жившем на свете двадцать минут, о кондукторше Гаге, которая осмеливается рожать ребеночка от «вольного хождения», о том, как хорошо квасит капусту мама, перебирая все это и десятки других обрывочных видений в подернутой легким хмелем памяти, Георгий натолкнулся неожиданно на испугавшую его мысль: а вдруг бы он прожил всю жизнь и не встретил Катю?!

Шагая к Катиному домику, он вспоминал ее лицо, слова, движения тела, и эти воспоминания наполняли его усохшую душу трепетом и светом восторга, той радостью существования, какой он не испытывал давно, с тех незапамятных времен, когда, проснувшись поутру и стащив со стола кусок, убегал неумытый на улицу и гонял там собак до тех пор, пока мать не затаскивала его в дом за уши или не приводил его туда голод, – обычно ему нестерпимо хотелось есть и спать одновременно, а мама заставляла мыть ноги в тазу с холодной водой…

Да, такого упоения жизнью, как сейчас, он не чувствовал именно с тех пор, когда падал наискосок в нерасстеленную кровать как подкошенный и засыпал мертвым сном, не в силах вытереть чистой тряпкой гудящие от бега ноги, не допив молоко с загустевшими сливками, что дожидалось его на столе едва ли не целый день и уже начинало скисать, – холодильник в те благословенные времена еще не стал достоянием всех семей.

Раньше ему казалось, что все дни его взрослой, самостоятельной жизни были заполнены плотно, и только теперь он понял, что они были просто забиты как бы серой ватой существования – необходимого, но не прекрасного.

Вдруг Георгий поймал себя на мысли, что опять явится к Кате под хмельком. Вспомнил, что шоферы, для того чтобы убить дух алкоголя, жуют перед постом ГАИ газету. Али-Баба говорит, что жевать нужно то место, где максимум типографской краски. Георгий полез в портфель, достал газету, оторвал кусок и стал жевать его, с неудовольствием думая о том, какая все-таки он скотина: идет к женщине с пустыми руками. Хотя бы коробку конфет захватил для ребенка…