– Да, конечно, – неуверенно сказала Катя, возвращаясь мысленно к своему сокровенному, к тому, о чем думала до появления Георгия.

– Скоро начнет светать. Уже розовеет небо, – потягиваясь, расправляя затекшие плечи, проговорил Георгий.

– Наверное, – безучастно согласилась с ним Катя.

С наслаждением ступая босыми ногами по темной от росы садовой дорожке, Георгий прошел в дальний угол участка, к фанерной будке.

Катя проснулась давно и уже минут сорок сидела здесь, в садике, на высокой резиновой покрышке. Она проснулась оттого, что Георгий довольно внятно проговорил во сне: «А мне плевать, что скажет Марья Алексеевна!» Катя поняла, что он спорит с кем-то из-за нее, отстаивает свою свободу, бунтует, и ей стало жаль Георгия до слез, как будто он был ее маленький, беззащитный забияка Сережка. Когда в интернатском драмкружке они ставили «Горе от ума», Катя была суфлером и хорошо помнила многие реплики этой комедии. Мир был еще погружен в предрассветное оцепенение – ни ветерка, ни звука, – и в этой глухой тишине Катя ощутила особенно явственно, почти физически, подспудную, томительную работу своей души. Она думала о жене Георгия, которую никогда не видела, но боялась, потому что чувствовала себя виноватою перед ней; о Сережке, как казалось, брошенном ею в садике; о том, как легко и спокойно с Георгием, понимающим все с полуслова; о том, как ей теперь сладко и страшно жить, когда душа разрывается на части между Сережей и Георгием, между долгом и радостью, между понятием порядочности, прочно жившим в ее сознании с ранних лет, и не подвластным ей, горячечным желанием видеть, слышать, осязать Его, постоянно, всегда, как будто свершилось над ней старинное русское заклятье, которое заучила она когда-то в драмкружке, но даже вообразить себе не могла, что именно так оно и бывает – буква в букву, ничего лишнего или лживого не придумывает народ. «Вставайте вы, матушки три тоски тоскучие, три рыды рыдучие, и берите свое огненное пламя; разжигайте рабу (Екатерину), разжигайте ее во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней. Садитесь вы, матушки три тоски, в ретивое ея сердце, в печень, в легкия, в мысли и в думы, в белое лицо и в ясные очи, дабы раб божий (Георгий) казался ей пуще света белаго, пуще солнца краснаго, пуще луны господней; едой бы она не заедала, питьем бы она не запивала, гульбой бы не загуливала; при пире она или при беседе, в поле она или в доме, – не сходил бы он с ея ума-разума». Так оно и было. Так и казался он ей – «пуще света белаго, пуще солнца краснаго», так и «не сходил с ея ума-разума»…

– Ну что, будем собираться? – спросил Георгий, подходя к Кате. – Эх, а деревья вчера с вечера мы так и забыли полить!

– Польем сейчас. – Катя поднялась с покрышки.

– Это часа на полтора.

– А куда нам спешить, поедем чуть позже. Беги открывай воду, а я пока соображу завтрак.

На канаве у распределительной задвижки еще никого не было в этот ранний час. Георгий приподнял общую тяжелую задвижку из железа, ловко всунул под нее набрякший деревянный брусок, густая илистая вода со звучным чмоканьем хлынула в образовавшуюся щель, омыла ему руки и, набирая скорость, потекла по канавке в нужную сторону, чтобы разойтись потом на два рукава – к участку Георгия и к участку Али-Бабы, а там уже и под каждое дерево, под каждый куст по иссушенной зноем земле.

Позавтракав, они уложили под матрац на застеленные газетой доски кровати свою городскую одежду – сначала костюм Георгия, а поверх него платье Кати, аккуратно прикрыли все вытертым байковым одеялом.

– Ну вот, – сказал Георгий, – вернемся, а все у нас будет выглаженное, все с иголочки!

– Умница, – засмеялась Катя, – а куда туфли?

– Туфли? Давай-ка положим их в покрышку от «Икаруса».

Георгий завернул свои и Катины туфли в газету и спрятал сверток в огромной утробе покрышки, возвышавшейся под яблонькой словно круглая скамья.

Они вышли на шоссе в начале седьмого утра. Голосовали недолго, скоро притормозил около них крытый рваным брезентом грузовичок. Договорились, что шофер довезет до поворота с трассы, который и был им нужен, откуда лежал путь к заветной цели, к райскому уголку в субтропиках на берегу моря. Георгий забросил в кузов рюкзаки, подсадил Катю, взобрался сам.

– Какая прелесть! – вскрикнула Катя, увидев на полу кузова ворох свежескошенного сена.

В ту же секунду шофер рванул с места машину. Катя повалилась на подхватившего ее Георгия, и, хохоча, оба упали на мягкую душистую подстилку. Им были видны лишь улетающие назад прозрачно-белые перистые облака да слышен убаюкивающий шорох колес по залитой гудроном мелкой щебенке, нарочно разбросанной ровным слоем по всей трассе, проложенной в узком коридоре между горами и морем, в том самом, по которому, тяжело пыля, ступали некогда в походе на Индию фаланги самого Александра Македонского.

– Господи, как хорошо! – громко сказала Катя.

И сердце Георгия благодарно дрогнуло, и он ощутил всей душой свободу и легкость, которых не было у него давным-давно, чуть ли не с детства.

Высоко в светлом, солнечном небе улетали вдаль длинные причудливые султаны облаков, время от времени постреливало по днищу кузова камешками, гудели под их головами колеса, хлопал на встречном ветру порванный брезент, сладко пахли у самого лица свежескошенные травы, клонило ко сну, и, сами того не замечая, они задремали, держа друг дружку за руки, как будто боясь расстаться во сне. Очнулись оттого, что машина резко остановилась, – оказалось, доехали до нужного им перекрестка.

После внезапного сна было трудно стоять на земле, покалывало в ногах, шатало. Перед глазами плыло и двоилось еще не различимое как следует пространство – небо, степь, лента шоссе, черно и влажно лоснящаяся на солнцепеке.

– Вот и приехали. Отсюда до нашего местечка километров двадцать пять.

– Ого! – удивилась Катя.

– Да. Придется ждать еще одной попутки.

– Жара, – сказала Катя, – пить хочется. Ой, а мы, кажется, забыли воду! – Она присела на корточки перед рюкзаками, обшарила их накладные карманы. – Забыли…

– Ничего, перетерпим, – утешил ее Георгий, – лишь бы была попутка. – И в ту же минуту, словно по команде, одна из машин на шоссе притормозила у перекрестка, свернула к ним на проселок. Георгий поднял руку.

За рулем старого, почти древнего по нынешним временам, но хорошо выкрашенного и ухоженного ЗИСа сидел чернявый мальчик.

– Я до детдома, дальше не поеду, – сказал он, приостанавливая грузовик около Кати и Георгия. – Не обижайтесь, молоко везу, боюсь – на жаре прокиснет.

– Ладно, нам оттуда недалеко, – согласился Георгий. – А ты не у Сулеймана работаешь?

– У него, – просиял мальчик, – я там живу. Жду армию. Десятилетку в этом году окончил. – И он горделиво взглянул на Катю: дескать, не думай, что если меня из-за баранки не видно, то я маленький. – Рюкзаки бросьте в кузов, а сами в кабину, здесь места хватит, – добавил он строгим, командным тоном.

Георгий забросил рюкзаки в кузов, к горячо сияющим на солнце алюминиевым бидонам, подсадил в кабину Катю, влез сам, захлопнул дверцу.

Мальчик плавно, уверенно тронул машину с места.

– А чего не поступаете в институт? – спросила Катя, приглядываясь к его чистому детскому личику с большими черными глазами, с темными, прилипшими ко лбу волосами, к его лопоухим, просвечивающим на солнце ушам.

– Не хочу в институт. Я хочу в военную академию.

– Ну, в академию?

– Не хочу сейчас, – приветливо и неожиданно твердо взглянув ей в лицо, отвечал мальчик. – Сначала я хочу отслужить как солдат, а потом учиться на офицера. – Он ловко вывернул руль, объезжая колдобину на пыльной дороге. – В наш университет или в сельхозинститут Сулейман меня может устроить запросто, но я не хочу. Сулейман всех наших устраивает – у него везде знакомые.

– Знаю, – подтвердил Георгий, – Сулейман – большой человек.

– Еще бы! – просиял мальчик и продолжал словоохотливо: – У меня свой план. Сейчас мне скоро семнадцать, год я поработаю дома, Сулейман не выгоняет, подготовлюсь к армии – физически, и по специальности, и по общему развитию, – мне еще много надо прочитать, одних жизнеописаний двадцать семь; потом надо освоить кой-какую технику, радиодело, стенографию. Я, конечно, все это знаю, но надо улучшить. Потом два года в армии – желательно в погранвойсках, а еще лучше – куда-нибудь в настоящее дело.