– Помню, – прервал его Петр, – ты говори, сколько жителей, улиц, церквей, заводов, в историю не лезь – ее без тебя знаем, сами делали.

– Значит, да… – Шеф сбился, но овладел собой и продолжал уже без запинки, как хорошо вызубренный урок. – В городе около трехсот тысяч жителей, двести девяносто шесть улиц, четырнадцать тупиков, двадцать три переулка, восемь крупных заводов, три фабрики, университет, медицинский, сельскохозяйственный, политехнический и педагогический институты, двенадцать техникумов. Из общего числа жителей сорок тысяч рабочих, пятьдесят тысяч школьников, сорок пять тысяч студентов и учащихся, тридцать шесть тысяч пенсионеров, остальные дошкольники и служащие.

– А не многовато ль конторских? – Петр насупился, видно считая в уме.

– В некотором роде да, что-то около шестидесяти тысяч.

– Больше, чем рабочих?

– Так точно, ваше величество. Но в городе шесть театров, филармония, филиал Академии наук, некоторые другие учреждения, два ансамбля песни и пляски…

– Они у тебя, конторские, что – скоморохи? – Петр громогласно захохотал. – Небось с утра до вечера баклуши бьют все эти старшие помощники младших заместителей, а?! Ха-ха-ха!

– Ну, в некотором роде не все, хотя вместе с тем загружены слабовато, но ведь зато и безработицы нет. Нет у нас безработицы, ваше императорское величество!

– Ладно, дуй дальше.

– То, что число служащих значительно больше числа рабочих, вероятно, можно объяснить тем, что промышленное развитие города пока значительно уступает двум другим градообразующим факторам – административному и культурному. Нельзя не заметить, что такое положение сдерживает рост города, но вместе с тем нельзя и не подчеркнуть, что наш город – значительный порт, крупный административный и культурный центр.

– Почему не сказал про церкви?

– А… их, ваше императорское величество, у нас нет, то есть не особенно много. Раньше было пятьдесят восемь мечетей и шесть православных церквей во главе с Александро-Невским собором, возведенным в связи с добровольным присоединением, а теперь их в некотором роде нет. Мечеть одна, синагога одна, церковь одна, но поп очень хороший – самбист, ваше императорское величество.

– Экие вы не помнящие родства, – печально вздохнул Петр, – я думал, только в Москве храмы срыли, а вы и по краям все смели.

– За последние семь лет в городе введено в строй полмиллиона квадратных метров жилой площади, более двадцати тысяч семей получили новые квартиры, – робко продолжал шеф.

– Вот за это хвалю! – просиял Петр и тут же добавил, мрачнея: – Зачем так плохи в городе харчевни, чаю негде выпить?

– Если прикажете, мы мигом! Это мы мигом оборудуем! – сладострастно взвизгнул толстенький лысый председатель группы народного контроля. «Этот всегда найдет способ выслужиться!» – зло подумал о председателе Георгий.

Петр кивнул согласно, и в ту же секунду на столе появились перед всеми стаканы свежезаваренного чая в серебряных подстаканниках кубачинской работы и с серебряными ложечками для размешивания сахара. Петр велел всем сесть и сам сел за маленький столик, где обычно сидела стенографистка, и, хорошенько размешав ложечкой сахар, стал пить чай, дуя из-под усов.

– Хорошо, сладко, – похвалил Петр.

– Сахар, ваше императорское величество, кубинский, – услужливо вставил Георгий, которому давно хотелось привлечь внимание Петра к своей персоне.

– Знатно, – сказал Петр, даже не взглянув в его сторону, – молодцы арапы!

Георгий с ужасом наблюдал, что шеф, как и все, размешал в стакане сахар и пьет сладкий чай. «Ему же нельзя – он диабетик!» Но шеф пил как ни в чем не бывало, жмурясь от удовольствия точно так, как жмурился Георгий.

– Пьянство имеется? – спросил Петр.

– Нет. То есть да, – замялся шеф, – но некоторые не пьют совершенно, вот, например, я…

Петр косо взглянул на шефа желтеющим глазом в крапинках, презрительно хмыкнул.

– Пьяниц не терплю, непьющим не доверяю.

– Но я раньше пил, ваше императорское величество, очень даже, – поправился шеф.

А Георгий подумал, что ведь то, что сказал сейчас Петр I, сказал, как известно, Максим Горький, но потом вспомнил, что Петр жил гораздо раньше Горького.

Петр задумчиво выбил о пятку литой татарской галоши шкиперскую трубочку – прямо на ковер, без церемоний. Все видели, что искры зарделись на шерсти, все почувствовали, что запахло паленым, но никто не решился сказать об этом, даже не пошевельнулся. Тут и вошел в кабинет Федор Иванович – муж Клавуси и отец Колечки. На нем были штаны и рубашка, сшитые из нейлоновой занавеси, в руках он держал большую бутылку фруктового вина, именуемую в народе «огнетушителем».

– А ты кто? – спросил Петр, оживляясь.

– Алкоголик, ваше императорское величество!

– Потомственный?

– Никак нет, первого поколения, потомственный будет мой внук Васечка, сын Колечки.

– А что у тебя за бутылка, небось «Мальвазия»?

– Никак нет. «Слезы Мичурина».

– Чьи слезы?

– Я хотел сказать – плодово-ягодное, ваше величество.

– А ты ведро выпьешь? – цепко прищурившись, спросил Петр.

– Не знаю, – раздумчиво отвечал Федор Иванович, – но надопью заметно.

– Я и сам был не дурак выпить, – победно оглядев собрание, засмеялся Петр, – но хорошо, когда пьют, да меру знают, – вот что ценно. А ну подать-ка ему кубок Большого Орла! – Петр хлопнул в ладоши, и тотчас появился лакей с подносом, на котором стоял оправленный в серебро знаменитый кубок Большого Орла. Петр взял бутылку из рук Федора Ивановича, содрал с нее полиэтиленовый колпачок и, вылив содержимое в кубок, подал его Федору Ивановичу.

– Дай вам бог! Выручили человека! – радостно воскликнул тот и стал жадно пить из кубка, а выпив его до дна, с достоинством поставил на поднос. Поклонился Петру в пояс, поддернул штаны из занавески и скромно удалился.

– Жарко. Пожалуй, еще чаю, – приказал Петр.

– А… а… б-больше нету… с в-водой у нас перебои, ва-ваше с… – стуча золотыми зубами, промямлил председатель народного контроля.

В зале воцарилось гробовое молчание, такое гробовое, как будто их всех уже казнили и теперь они слышат, как, шурша, проседает земля над их гробовыми досками. Петр вперил яростный взгляд своих круглых немигающих глаз в лицо шефа, скрипнул зубами и сделал короткий знак палачу: дескать, пойди сюда, скоро будешь нужен.

Тот прошел в кумачовой рубахе и с топором на середину зала, а затем поднялся по ступенькам на лобное место, раскорячился, чтобы рубануть с оттягом, чисто, с присущим ему профессиональным мастерством.

– Ну что, твоя работа? – вкрадчиво спросил император, беря шефа за пуговицу пиджака.

– Что вы! Не моя, ей-богу, не моя! А насчет второй нитки водовода ему поручено, вот, – и шеф ткнул пальцем в Георгия, – ему поручено!

– Этот справится, – мельком взглянув на Георгия и вдруг переменив гнев на милость, решил Петр, – что, сынок, справишься?

– Постараюсь, – прыгающими от волнения губами еле вымолвил Георгий, осчастливленный беседой с государем.

– Старайся. – Петр вынул свою записную книжицу и стал смотреть, все ли предполагаемые им на сегодня дела исполнены. Потом спросил с ледяной улыбочкой: – Ладно, а не поехать ли нам посмотреть ту горку, что насыпал я в вашей бухте, когда основывал город? – Государь встал из-за столика, помочился на тлеющий ковер, говоря с укоризной: – За всем самому надо следить, видите ведь, что горит, а потушить ленитесь, экие чушки!

– Но ведь никакой горки нет! – шепнул на ухо шефу Георгий.

– Жора, я тебя умоляю, – пролепетал шеф, – Жора, будь другом, бери машину и мигом туда, это должно быть где-то между тюрьмой и маяком, я читал. Жора, я тебя умоляю, насыпь горку камней, а я его придержу, а то ведь какой позор!

– Не болит у вас о казенном голова, не болит, – застегиваясь, журил Петр, – небось казнокрады все, а?! – Грозно сверкнув очами, вдруг пошел он на них, растопырив длинные руки. – За казнокрадство – голову с плеч! Собственными руками отсеку, как сек, бывало, стрельцам! Сукины дети!