Как мне было объяснить ей, что нельзя нам обеим этого делать? Я не нашла в себе ни слов, ни мужества. Я сказала, что, конечно, приду, что для меня это не составляет никакого труда, и проводила Татьяну Сергеевну до площади. Возле почты мы распрощались.

Ночью я поминутно просыпалась, боясь проспать. Завела будильник, потом испугалась: вдруг он не разбудит меня – испортится?.. Оделась, вышла в коридор, постучала в дверь старику-соседу раз, другой, третий. Вот он закашлял, зашаркал ногами и открыл дверь:

– Чего тебе, полуношница?

– Сидор Иванович, вы, пожалуйста, извините, но будьте добры, если вам не трудно, пожалуйста, дайте мне свой будильник! Извините меня…

– Экзамен сдаешь? – совсем не рассердился старик. – Ну сдавай, сдавай… – зашлепал в комнату и принес мне свой будильник.

Я завела оба будильника на шесть утра, поставила их на тумбочку у своего изголовья и уснула.

Проснулась, как будто кто-то меня по голове стукнул. Вскочила, зажгла свет. На обоих часах было без пяти шесть. Я умывалась, когда зазвенели оба будильника, устроив такой трезвон.

И вот снова ваша лестница…

– А ну, кто там? Покажитесь-ка, покажитесь, беглянка! – И в каждом звуке твоего голоса, даже в твоем дыхании чувствовалось ликование.

Да что же, Татьяна Сергеевна была глухая, что ли? Почему она этого тогда не услыхала?!

Я временно, пока ты выздоровеешь, осталась у вас. Из всей нашей прожитой любви это были самые счастливые дни. Ты больше ни словом, ни взглядом не позволил себе ничего такого, что испугало бы меня, заставило казнить себя перед Алешей. Ты стал мне просто другом, большим, необходимым, все понимающим другом. Господи, если бы мы смогли удержаться на этой головокружительной высоте! Такая дружба стоила больше, гораздо больше нашей преступной любви, которая никого из нас не сделала счастливым.

Наша дружба давала мне силы, была светлым источником радости, поднимала меня в собственных глазах и в глазах людей, которых я уважала… Да, она меня подняла тогда на головокружительную высоту. Почему же не хватило сил удержаться на этой высоте, почему? Любовь твоя принесла мне слезы, проклятие, унижение, стыд, заставила предать Алешу. Так много мук и так мало радости. Да и какая это была радость? Просто так, минутное забвение, уколы морфия для безнадежно больного, уставшего от постоянной боли человека. Я забежала вперед, всегда забегаю вперед.

Я радовалась: у меня есть друг, удивительный друг, который доверяет мне все надежды, все мысли, все чувства. Я хмелела от радости. Гордость приподнимала меня над землей. Даже Татьяна Сергеевна не раз полунасмешливо-полуудивленно говорила:

– Лиза, вы (почему-то снова она стала мне говорить «вы», а я на первых порах даже не заметила этого) совсем сделали ручным Николая Артемовича.

Я писала Алеше о нашей с тобой дружбе, и знаешь, что он мне ответил? «Николай Артемович – очень сложный человек, но сложность его не добрая, какой ты ее представляешь. Мне кажется, что ты сотворила из него для себя кумира. Смотри, Лиза, это опасно! Он человек, который привык считаться только с самим собой. Ты знаешь, что я никогда не скажу о человеке плохо. Но тебе там виднее. Чего не бывает! Может быть, он теперь стал другим человеком. Война многих заставила раскрыться совершенно неожиданной стороной. А в общем, я рад вашей дружбе. Он человек многогранный, и ты от этой дружбы станешь богаче, а не беднее».

Алеша не ошибся ни в чем: ни в твоей оценке, ни в том, что я сотворила себе кумира. Только я не стала богаче – я потеряла Алешу. Потеряла все!

Мы были с тобой друзья, только друзья! Но чувство, загнанное в подполье и даже там спрятанное, жило, и ликовало, и делало нашу дружбу острой, необычной. Тридцатисемилетний мужчина и восемнадцатилетняя девчонка дружат на равных, – значит, надо было иметь большой потенциал душевных сил. Удивительно, как умел ты поднимать меня в моих собственных глазах, никогда больше я не казалась себе такой необыкновенной, как в те дни. Зачем тебе нужно было внушать мне, что я необыкновенная?

Есть два рода любви между женщиной и мужчиной: есть любовь как живая вода, любовь исцеляющая, любовь, которая делает человека человеком. Такая любовь была у нас с Алешей. Есть и другая любовь, которая как яд, любовь, которая ломает человеческие характеры, растаптывает достоинство. Будь она проклята!

В Алешиной комнате, над кроватью, висела ваша старая фотография – твоя и Татьяны Сергеевны. Вы оба были сняты на ней совсем молодыми. Оставаясь в комнате одна, я запирала дверь на ключ, кусочком бумаги закрывала изображение Татьяны Сергеевны и, оставаясь с тобой наедине, с жадным любопытством разглядывала твои глаза, ища ответа, почему в жизни я боюсь глядеть в них.

В моем присутствии ты был теперь очень нежен с Татьяной Сергеевной. Мне ты всегда говорил «вы», был прост, сдержан и предупредителен. И вдруг этот бешеный порыв ревности со стороны Татьяны Сергеевны, ее подозрительность, резкие уколы – язычок у нее был острее бритвы. Ты злился, негодовал на Татьяну Сергеевну за то, что ей изменил здравый смысл, что она стала вести себя как обыкновенная баба. Ты, видно, и ей в свое время внушил, что она необыкновенный человек. Мы, женщины, да и вообще все смертные, на это очень падки. Приятно человеку, когда ему внушают, что он лучше, умнее, чище других. Татьяна Сергеевна была воспитанным и умным человеком, любила тебя, но была прежде всего просто женщиной. А ты вел с обеими нами хитрую, щекочущую твои нервы игру… Может быть, я клевещу на тебя и ты искренне мучился и страдал – я никогда не могла до конца разобраться в тебе и чем меньше понимала тебя, тем сильнее привязывалась. Смешно, не правда ли? Но во всем, что тогда произошло, виновата была я одна.

Ты, конечно, не помнишь того дня, когда Татьяна Сергеевна пришла раньше обычного. Я видела, что она хочет остаться с тобой вдвоем, и ушла в Алешину комнату. Я вырвала из тетради листок и залепила на вашей общей фотографии изображение Татьяны Сергеевны. Она мешала мне, я не хотела, чтобы она видела, как я на тебя смотрю. А так, когда она исчезала, залепленная белой бумажкой, мне становилось весело. Я могла говорить тебе, что хотела, могла улыбаться, как хотела, могла бы даже целовать тебя, но тогда я этого никогда не делала. Я была слишком целомудренна, чтобы поцеловать даже твое изображение. Господи, как мне не стыдно говорить о целомудрии, когда все, что было, – было! Не буду больше отвлекаться. Только факты убеждают – это твое любимое увлечение.

Заклеила я Татьяну Сергеевну бумажкой и стала с тобой разговаривать, и так увлеклась, что, когда Татьяна Сергеевна постучала, я открыла дверь, забыв снять эту злополучную бумажку.

– Ты, Лизонька, что, стихи вслух читаешь? – Она знала мою любовь к стихам и не раз заставляла меня читать вслух, просто так, видно, чтобы сделать мне удовольствие. Сама она, по-моему, стихов не любила… – Меня Николай Артемович за тобой прислал. Идем посидим с нами! – Тут она повернулась и увидела фотографию.

Татьяна Сергеевна подошла совсем близко к кровати и стала внимательно разглядывать мое «изобретение». Вода, которой я намочила тетрадный листок, еще не высохла. Было ясно, что это сделано совсем недавно. Татьяна Сергеевна потрогала бумажку рукой, потом сняла ее, осмотрела со всех сторон и опять прилепила, закрыв на фотографии свое изображение.

– Зачем это, Лиза? – спросила она своим обыкновенным, всегдашним голосом. Она, видно, еще не могла, не хотела верить. Я стояла, опустив глаза. – Ах, вы декламировали стихи Николаю Артемовичу и не хотели, чтобы слушала я? – как хлыстом ударив, засмеялась Татьяна Сергеевна. – Ну-ну, не буду мешать! – и ушла. Только дверь еще долго и жалобно дрожала…

Если бы я читала тебе вслух стихи, с этим еще можно было бы примириться, простить… Бедная, бедная Татьяна Сергеевна! И надо же было так случиться!.. Какая насмешка, что в Алешиной комнате она навсегда потеряла свой покой.

Я не знаю, что тогда произошло между вами. Думаю, что ты опять уверил ее в незаурядности, в том, что она не такая, как все, и не должна опускаться до ревности, что благородство – самая высокая добродетель, ну, и еще в таком же роде. Да, от близких ты требовал самого высокого благородства. Но считал, что для тебя самого все это не обязательно, что ты есть ты и законы и правила морали пишешь для себя сам.