В этот вечер, когда Алексей Зыков приполз к порогу его больницы, Афанасий Иванович сидел в своей маленькой угловой комнатушке и читал при свете зеленой настольной лампы «Войну и мир», ту главу, где Наполеон награждает орденом Почетного легиона русского солдата Лазарева. Эту книгу он всегда читал с удовольствием, многие места знал почти дословно, на память. Так как-то сложилось, что на прошлой неделе он выписал по выздоровлении сразу шестерых, сейчас лежал один мальчик с воспалением среднего уха, да и тот поправлялся и сейчас спал. Медсестра ушла домой, няньку он сам отпустил. С тех пор, как построил больницу, он перебрался от Поли жить сюда, так было удобнее во всех отношениях. Почитав часа два, Афанасий Иванович решил ложиться спать, завтра рано утром он собирался выехать в область за медикаментами. Перед сном вышел во двор. Выйдя на крыльцо, он увидел Алексея Зыкова…

– Вот так я и пролежал в этой деревне, в больнице, целый год, – продолжал свой рассказ Адам. – Афанасий Иванович, врач, нашел меня на порожках и в тот же вечер ногу мне отрезал. Он при больнице жил, больница на десять коек. Через сутки ночью я очнулся. Лежу в белой койке на всем белом, ногу сразу почувствовал. Темно в палате, вьюга в окна бьет, гудит, страшно мне стало, почудилось – умираю, раз и навсегда умираю. Приподнялся на локтях, озираюсь: койки все голые, только в уголку, у окошка, кто-то лежит одеялом накрытый. Это мальчик спал, Степка, мы потом подружились с ним. А тогда я ничего не понимал, где я и что. Оглядел всю палату, все пустые койки и думаю: вот этих уже всех унесли мертвых, сейчас того, что в углу, унесут, а потом меня…

Потом мне Афанасий Иванович рассказывал, что я и правда на смертной границе тогда был. В эту же ночь я еще часа через два очнулся. Он возле меня сидит на табуретке, за пульс держит, за руку. На этот раз очнулся я в полном сознании, все вспомнил и понял, где нахожусь.

– Умру? – спрашиваю его.

– Не знаю, – отвечает он.

А я точно думал, что умру, во всей душе такое у меня мнение было.

– Умру, – говорю ему, – умру. Зря я только тебя, незнакомого человека, в это дело впутал. Ты знаешь, кто я такой? (Не понимаю, с чего так случилось, что мы с ним сразу на «ты» стали говорить.)

– Знаю, – говорит, – беглец.

– А что же, – говорю, – меня не выдаешь, зачем на этой белой койке держишь? Я бежал из лагеря, заяви – премируют.

– Лежи, – говорит, – дурак, вылечу – заявлю, не твоя забота. Бандитов под крылом держать не буду, не думай.

Ну, тут на эти его слова о бандите я так сильно вспылил, аж искры перед глазами! И как пошел… Чего только не орал на него, рубаху порвал… – Адам запнулся, перевел дыхание. – Чего только не орал на него: насчет Освенцима, насчет войны, насчет всей своей жизни. Потом биться аж начал, как он рассказывал. А потом все адреса ребят ему твердил, умолял написать им, если я умру.

На другой день в сознание вернулся, глаза открыл: так чисто все вокруг, так ясно, мальчик с уголка на меня смотрит. Слышу, голоса переговариваются. Нянька Евдокия, старушка, как после познакомились, объясняет, слышу, кому-то: «Что-то и болеть перестали, один паренек лежит с ухом, да еще позавчера ночью к Афанасию Ивановичу с геологической партии рабочего привезли, ногу прибил где-то. Анпутировал уже ему Иванович ступню».

Из геологов? Сначала я не понял, потом сообразил.

Почти целый год я там пролежал. Три раза меня Афанасий Иванович оперировал, все выше каждый раз, так и до колена поднялся. Поверил он мне в ту ночь, когда орал я на него. Потом за год уверился во мне еще больше. Бывало, вылезу к нему в комнатку, и весь вечер сидим за чаем, за разговорами. Лампа с зеленым стеклянным абажуром электрическая светит, ток был в той деревне, еще до войны провели. Так и сидим под этой лампой. Письма он по адресам ребят в первую же неделю разослал – умолил я его, боялся, что умру, не выполнив долга… Каждое письмо он мне показывал… Потом свез их в город, все девятнадцать, отправил заказными, а квитанции мне вручил.

Ему, Афанасию, тоже судьба досталась: четыре дочки, жену в войну убило, всех убило. Дом его разбомблен был. А лампа эта с зеленым стеклянным абажуром чудом осталась в углу на тумбочке. Так он с этой лампой и не расставался. Водки не пил совсем.

– Нельзя мне, – говорит, – Степанович, ее пить. Чую, если начну – все под откос пойдет.

Отъелся я на больничных харчах. Спас он меня. За все мои мытарства судьба мне его послала. А насчет геологов очень точно вышло, не придерешься – их сколько по тайге ходит, рабочего одного ждать не станут, пойдут дальше.

Когда уезжал я от него, выписал он мне справку, что, мол, я Домбровский Адам Степанович – эту фамилию и имя Афанасий Иванович мне еще в первые дни присвоил, как только поверил. Для всех в больнице я был Адам Степанович. Дело в том, что за неделю перед тем, как мне туда приползти, умер в больнице рабочий с геологической партии. С тех пор, как его товарищи доставили, всего два дня пролежал, да и то без сознания, и помер. Так что никто этого рабочего по имени не успел узнать. Паспорт его Афанасий Иванович в районный загс отвезти не успел еще, когда я у них появился. Так вот, выписал справку, что я такой-то и такой-то, рабочий геологической партии, действительно был доставлен в его больницу тогда-то по поводу гангрены и мне было сделано три ампутации этой самой левой ноги. Выписал такую справку, расписался. Поехал в район, там он на нее печать круглую в райздраве поставил. И пошли с ним в милицию, к начальнику. Вошли. Начальник – капитан, молодой, чубатый.

– Здравствуй, Костя! – говорит ему Афанасий Иванович.

– Здравствуйте, Афанасий Иванович! Здравствуйте! – Тот навстречу со стула вскочил, рад. Он ему дочку вылечил. Вообще ему все рады были и всей душой любили его.

– Вот, – говорит, – Костя, дело-то какое. Выписываю, – говорит, – человека, познакомьтесь, кстати. – Мы друг с другом за руку познакомились. – Вот, – говорит и справку на стол ему кладет, и паспорт пухлый, в воде моченный, на огне сушенный, в общем, не разбери-пойми. – Год у меня отлежал Адам Степанович, теперь домой хочет пробираться. А паспорт у него, видишь, в каком состоянии: тонул он с ним, уже и на паспорт не похож. А без паспорта как же быть человеку.

– Понятно! – говорит капитан, и так сурово, аж у меня все внутри похолодело. – Понятно, – говорит, – без паспорта – это беспорядок, – и кнопку нажал.

Через минуту дежурный сержант заглядывает.

– Тоню, – он ему говорит, – Тоню с паспортного стола пригласи.

Приходит эта Тоня, толстая такая.

– Вот товарищу, – на меня капитан кивает, – согласно этой справки и паспорта новый паспорт выдайте. Сейчас же.

Пошел я с этой Тоней. Выписала она мне паспорт новенький, бессрочный, как говорил, так и писала. Вот так и очутился я с паспортом, очутился Адамом Степановичем Домбровским.

– Я на ваш адрес, на Краснофлотскую улицу, на имя отца, – обратился Адам к Гуле, – я на отца еще раньше из деревни письмо написал. Но ответа не было. Тогда и решил я фамилию переменить. И Афанасий Иванович с этим согласился.

– Умер, – говорит он, – твой Иван Дмитрич, иначе бы ответил.

Ну а когда паспорт выписали, вернулись в деревню, все равно она по дороге была, а там письмо от твоей матери, Гуля, короткое, что жив Иван Дмитрич, но болеет сильно. Но с паспортом делать уже было нечего, не менять же. Так и поехал. Афанасий Иванович меня до областного города проводил, на поезд устроил и денег дал.

– Если все хорошо обернется, напишу, – говорю, – Афанасий Иванович.

– Нет, – говорит, – так дело не пойдет. В любом случае мне напиши обязательно. И адрес чтобы был обратный. Слово мне дай, что напишешь, честное слово.

Пришлось дать мне ему честное слово.

Вот так и поехал я сюда, Гуля, к твоему отцу. Поехал, чтобы подтвердил он, кто я такой есть. Да не вышло. Если бы не Афанасий Иванович, погиб бы я, как собака.

– Людей хороших много, – сказал Павел, – люди везде хорошие есть. Хороших больше, чем подлых.